— Да, да, Ведия!.. Это будет самый приличный повод увидеться со мной, я хочу с ним поговорить...

Страх настолько подавил ненависть у этой девицы, а испытанное ею потрясение от встречи с сильной и безжалостной натурой было так велико, что она, до сих пор видевшая только ласку, уже привыкла подчиняться Филиппу, как бедный Руже привык подчиняться ей; с тревогой ждала она возвращения Ведии, но та вернулась с категорическим отказом Макса, просившего мадемуазель Бразье прислать ему его вещи в «Почтовую гостиницу».

— Вы позволите мне самой отнести их? — спросила она Жан-Жака Руже.

— Да, но возвращайся поскорее! — ответил старик.

— Если мадемуазель не вернется к полудню, то в час пополудни вы мне дадите доверенность на продажу ренты, — сказал ему Филипп, глядя на Флору. — Чтобы соблюсти приличия, идите вместе с Ведией, мадемуазель. Отныне нужно заботиться о чести моего дяди.

Флора ничего не могла добиться от Максанса. Офицер, в отчаянии, что позволил выбить себя из позиции — позорной в глазах всего города, — все же был слишком горд, чтобы бежать от Филиппа. Баламутка возражала против его доводов, предлагая своему дружку вместе уехать в Америку, но Максансу Жиле не нужна была Флора без состояния Руже, и он, не открывая ей своих тайных расчетов, настаивал на своем намерении убить Филиппа.

— Мы сделали большую глупость, — сказал он. — Нужно было втроем отправиться в Париж и провести там зиму; но как можно было предположить, увидев этого дохлого верзилу, что дело повернется таким образом? В ходе событий есть какая-то умопомрачительная быстрота. Я принял Филиппа за одного из тех головорезов, которые не способны пошевелить мозгами; в этом моя ошибка. А так как я сразу не догадался сделать лисью петлю, то теперь я окажусь трусом, отступая хотя бы на шаг перед подполковником; он погубил меня во мнении города, — и чтобы восстановить свою честь, я должен убить его!

— Уезжай в Америку с сорока тысячами франков, я сумею освободиться от этого дикаря и присоединюсь к тебе, так будет гораздо благоразумней...

— Что же подумают обо мне? — воскликнул он, движимый привычным страхом перед язычками. — Нет! Кроме того, я ведь уже отправил на тот свет девятерых. Этот малый, сдается мне, не очень-то опасный противник: прямо из военной школы он поступил в армию, все время воевал — до самого тысяча восемьсот пятнадцатого года, потом отправился в Америку; таким образом, этот наглец никогда и не бывал в фехтовальном зале, а я не знаю себе равных в сабельной рубке. Сабля — его род оружия, я буду казаться великодушным, предлагая драться на саблях — потому что ведь я поведу дело так, чтобы он меня оскорбил, и перехитрю его. Решительно, это будет лучше. Успокойся: послезавтра мы будем господами положения.

Таким образом, дурацкое представление о своей чести оказалось у Макса сильней здравого расчета. Возвратившись в час дня домой, Флора заперлась в своей комнате, чтобы наплакаться вволю. В течение всего этого дня работали язычки в Иссудене; дуэль между Филиппом и Максансом считали неизбежной.

— Ах, господин Ошон, — сказал Миньоне, встретивший старика во время своей прогулки с Карпантье по бульвару Барон, — мы очень беспокоимся, так как Жиле великолепно владеет любым оружием.

— Пустяки! — ответил старый провинциальный дипломат. — Филипп хорошо вел это дело. Я не поверил бы, что этот развязный парень так быстро одержит верх. Молодчики сшиблись друг с другом, как две грозовые тучи...

— О, — сказал Карпантье, — Филипп — человек хитроумный, его поведение в верховном суде — образец дипломатии...

— ...Так-то, господин Ренар, — заметил некий горожанин. — Говорят, волки никогда не грызутся между собой, но, кажется, Макс схватился врукопашную с подполковником Бридо. Между двумя солдатами старой гвардии дело будет серьезное.

— Вы смеетесь над этим, вы, нынешние! — сказал Потель. — Бедный малый развлекался по ночам, поэтому вы против него. Но Жиле не такой человек, чтобы спокойно сидеть в этой дыре Иссудене без всякого дела!

— В конце концов, господа, — сказал четвертый, — у Макса с подполковником особые счеты. Разве подполковник не должен был отомстить за своего брата Жозефа? Вспомните, как предательски вел себя Макс по отношению к этому бедному парню.

— Ба! Какой-то художник! — сказал Ренар.

— Но дело касается наследства отца Руже. Говорят, господин Жиле собирался захватить пятьдесят тысяч ливров дохода, как раз когда подполковник поселился у своего дяди.

— Жиле собирался украсть ренту?! Вот что, господин Жаниве, не повторяйте этого где-нибудь в другом месте, иначе мы заставим вас проглотить язык, и притом без всякой приправы, — крикнул Потель.

Во всех буржуазных домах высказывались в пользу достойного Филиппа Бридо.

На следующий день, к четырем часам, офицеры старой армии, проживающие в Иссудене или в окрестностях, поджидали Филиппа Бридо, прогуливаясь по Рыночной площади у входа в ресторан Лакруа. Банкет, который должен был состояться в память коронации Наполеона, назначили на пять часов — воинский час. О деле Максанса и его отъезде из дома Руже говорили в разных группах — в том числе и среди простых солдат, надумавших собраться в винном погребке на площади. Среди офицеров только Потель и Ренар пытались защищать своего друга.

— Зачем нам вмешиваться в то, что происходит между двумя наследниками? — сказал Ренар.

— У Макса слабость к женщинам, — напомнил циничный Потель.

— Скоро сабли будут обнажены, — сказал один отставной прапорщик, возделывавший свои огороды в Верхнем Бальтане. — Если уж Максанс Жиле совершил такую глупость, что поселился у папаши Руже, то позволить выгнать себя, как лакея, не потребовав объяснения, — было бы просто трусостью.

— Конечно, — сухо ответил Миньоне. — Глупость, не имеющая успеха, становится преступлением.

Когда Макс подошел к старым наполеоновским воинам, он был встречен многозначительным молчанием. Потель и Ренар, взяв под руки своего друга, отошли на несколько шагов, чтобы поговорить с ним. В эту минуту издалека появился Филипп, который шел в парадном одеянии, волоча по земле свою трость с невозмутимым видом, составлявшим полную противоположность тому глубокому вниманию, какое Макс принужден был уделить разговорам со своими последними двумя друзьями. Миньоне, Карпантье и некоторые другие пожали Филиппу руку. Такой прием, столь отличный от приема, оказанного Максансу, окончательно уничтожил у этого молодого человека малодушные или, если угодно, благоразумные мысли, внушенные ему уговорами и особенно ласками Флоры и приходившие ему в голову, как только он оставался наедине с собой.

— Мы будем драться, — сказал он капитану Ренару, — и насмерть! Так что не говорите мне больше ни о чем, предоставьте мне играть мою роль.

После этих слов, произнесенных лихорадочным тоном, все трое бонапартистов присоединились к группе офицеров. Макс первый поклонился Филиппу Бридо, и тот ответил ему на поклон, обменявшись с ним самым холодным взглядом.

— Пора, господа! К столу! — провозгласил Потель.

— Выпьем за неувядаемую славу маленького капрала[65], который теперь пребывает в райских селениях храбрецов! — воскликнул Ренар.

Понимая, что за столом меньше будет чувствоваться неловкость, каждый угадал намерения капитана вольтижеров. Все устремились в длинную низкую залу ресторана Лакруа, выходившую окнами на рыночную площадь. Сотрапезники быстро уселись за стол, и два противника оказались друг против друга, чего и добивался Филипп. Несколько молодых людей из города, и особенно бывшие «рыцари безделья», обеспокоенные тем, что должно было произойти во время банкета, прогуливались, разговаривая об опасном положении, в которое Филипп сумел поставить Максанса Жиле. Они сожалели об этой стычке, но считали дуэль, безусловно, неизбежной.

Все шло хорошо до десерта, хотя оба борца, несмотря на видимое оживление, царившее за обедом, соблюдали какую-то настороженность, довольно похожую на беспокойство. В ожидании ссоры, повод к которой и тот и другой должны были придумать, Филипп проявлял удивительное хладнокровие, а Макс — легкомысленную веселость, но знатоки понимали, что каждый из них играет роль. Когда десерт был подан, Филипп сказал: