— И вы все еще любите императора?

— Это мой бог.

— Вы либерал?

— Я всегда буду в конституционной оппозиции! О, Фуа! О, Манюэль[18]! О, Лаффит! Вот это люди! Они освободят нас от всех негодяев, пожаловавших к нам обратно, вслед за иностранцами!

— Отлично, — холодно заключил Фино. — Надо извлечь пользу из вашего несчастья, мой дорогой: ведь вы являетесь жертвой либералов. Оставайтесь либералом, если вы не хотите менять своих мнений; но угрожайте либералам разоблачить техасские глупости. Ведь вы не получили ни гроша от национальной подписки, не правда ли? Что ж, и отлично — потребуйте отчета в подписке. Вот на что вы можете рассчитывать: сейчас, под покровительством левых депутатов, создается новая оппозиционная газета; вы получите там место кассира — три тысячи франков жалованья в год, должность на веки вечные. Вам достаточно лишь представить двадцать тысяч франков залога, раздобудьте их — и будете устроены в течение недели. Я посоветую отделаться от вас предоставлением этой должности; но поднимите шум, шумите как можно громче!

Филипп рассыпался в благодарностях и вышел; Жирудо, отстав от него на несколько шагов, сказал племяннику:

— Так ты, я вижу, шутник! Меня-то ты держишь здесь на тысяче двухстах франков.

— Газета не продержится и года, — ответил Фино. — Для тебя у меня есть кое-что и получше.

— Черт побери! — сказал Филипп, выходя вместе с Жирудо. — Твой племянник малый не промах. Я и не подумал извлечь, как он выражается, пользу из моего положения.

Вечером в «Кофейне Ламблен» подполковник Филипп поносил либеральную партию, которая организовала национальную подписку, послала людей в Техас, лицемерно разглагольствовала о солдатах-пахарях, а затем оставила молодцов без помощи в бедственных обстоятельствах, растратив принадлежавшие им двадцать миллионов франков, и так водила их за нос целых два года.

— Я потребую отчета о подписке в пользу Полей убежища, — сказал он одному из завсегдатаев кофейни «Минерва», что тот и передал журналистам левой.

Филипп не пошел на улицу Мазарини, он отправился к мадемуазель Годешаль рассказать о своем предстоящем участии в газете, которая будет иметь десять тысяч подписчиков и горячо поддержит ее хореографические притязания. Агата и старуха Декуэн ожидали Филиппа в смертельном страхе за него, так как только что был убит герцог Беррийский[19]. На следующий день подполковник пришел вскоре после их завтрака; когда мать сказала ему, как ее встревожило его отсутствие, он рассердился и заявил, что, слава богу, он совершеннолетний.

— Черт побери! Я к вам с хорошей новостью, а вы как будто на похоронах. Герцог Беррийский умер? Ну что же, тем лучше. Одним меньше! Что до меня, то я буду кассиром в газете, а вы избавитесь от беспокойства обо мне.

— Да неужели? — воскликнула Агата.

— Да, если вы достанете мне двадцать тысяч франков залога: речь идет только о том, чтобы дать на хранение вашу ренту, а тысячу триста франков годовых вы будете получать по-прежнему, в установленные сроки.

Обе вдовы, до сих пор, вот уже около двух месяцев, ломавшие себе голову над тем, что же делал Филипп, как и куда его устроить, были так обрадованы открывшейся перспективой, что больше и не думали о катастрофических событиях тех дней. Вечером старый дю Брюэль, Клапарон, собиравшийся умирать, и непреклонный Дерош-отец, эти греческие мудрецы, были единодушны: они посоветовали вдове внести залог за сына. Газета, весьма удачно основанная еще до убийства герцога Беррийского, избежала удара, нанесенного Деказом печати. Ценные бумаги г-жи Бридо, приносившие доход в тысячу триста франков, были внесены как залог Филиппа, и он получил должность кассира. Этот хороший сын тотчас пообещал давать двум вдовам по сто франков в месяц за стол и квартиру и был провозглашен лучшим на свете сыном. Те, кто предсказывал, что он плохо кончит, теперь поздравляли Агату.

— Мы не оценили его, — говорили они.

Бедный Жозеф, чтобы не отстать от брата, попытался жить на собственные средства и успел в этом. Прошло три месяца, а подполковник — который ел и пил за четверых, привередничал и, под тем предлогом, что он платит за свое содержание, вовлек обеих вдов в лишние расходы по столу — еще не дал им ни гроша. Ни мать, ни г-жа Декуэн из деликатности не хотели ему напоминать о его обещании. Год прошел, но ни одна из монет, столь энергично именуемых Леоном Гозланом когтистым тигром, так и не перешла из кармана Филиппа в хозяйство. Правда, в этом отношении подполковник заглушил укоры своей совести: он редко обедал дома.

— Ну что ж, все-таки он счастлив, — говорила мать. — Он спокоен, имеет место.

Благодаря влиянию фельетонов, находившихся в ведении Верну — одного из друзей Бисиу, Фино и Жирудо, — Мариетта дебютировала, но не в Драматической панораме, а в «Порт-Сен-Мартен», где она имела успех, хотя там выступала сама Бегран. Одним из директоров этого театра тогда был богатый и широко живший генерал, влюбленный в одну актрису и сделавшийся ради нее антрепренером. В Париже всегда есть люди, влюбленные в актрис, в танцовщиц или певиц и из-за любви становящиеся директорами театров. Генерал был знаком с Филиппом и Жирудо. При помощи маленькой газеты Фино и газеты Филиппа вопрос о дебюте Мариетты был улажен между тремя офицерами тем скорее, что, видимо, страсти всегда единодушны в осуществлении безумных замыслов.

Злокозненный Бисиу не замедлил тогда рассказать своей бабке и благочестивой Агате, что кассир Филипп, храбрейший из храбрых, любит Мариетту, знаменитую танцовщицу театра «Порт-Сен-Мартен». Эта старая новость была для обеих вдов ударом грома: прежде всего религиозное чувство Агаты заставляло ее смотреть на актрис как на исчадия ада; а кроме того, им обеим казалось, что такие женщины едят на золоте и загребают драгоценные камни, так что самые богатые люди впадают из-за них в нищету.

— Как, — сказал Жозеф матери, — неужели вы думаете, что брат настолько глуп, чтобы давать деньги своей Мариетте? Такие женщины разоряют только богачей.

— Уже поговаривают о том, чтобы пригласить Мариетту в Оперу, — сообщил Бисиу. — Но не бойтесь, госпожа Бридо, в театре «Порт-Сен-Мартен» бывает дипломатический корпус; эта красавица недолго останется с вашим сыном. Ходят слухи, что будто один посланник безумно влюбился в Мариетту. И еще одна новость! Умер старый Клапарон, погребение завтра, и его сын, сделавшись банкиром и купаясь в золоте, заказал похороны по последнему разряду. Этот малый не умеет вести себя. В Китае так не поступают.

Филипп, в корыстных целях, предложил танцовщице выйти за него замуж; но мадемуазель Годешаль перед самым поступлением в Оперу отказала ему, — быть может, разгадав замыслы подполковника, быть может, поняв, насколько ей для ее благосостояния необходима независимость. В конце того года Филипп являлся к матери не больше двух раз в месяц. Где он пропадал? В кассе, в театре или у Мариетты. В семействе, на улице Мазарини, не имели ни малейшего понятия о его поведении. Жирудо, Фино, Бисиу, Верну знали, что он ведет разгульную жизнь. Филипп принимал участие во всех увеселениях Туллии, одной из первых танцовщиц Оперы; Флорентины, заместившей Мариетту в театре «Порт-Сен-Мартен»; Флорины и Матифá Корали и Комюзо. С четырех часов — лишь только он уходил из кассы — до полуночи он развлекался, так как обычно еще накануне получал какое-нибудь приглашение на званый обед, на карточную игру вечером, на ужин. Филипп, таким образом, плавал, как рыба в воде. Этот карнавал, длившийся полтора года, все же сопряжен был с немалыми хлопотами. Прекрасная Мариетта со времени своего первого выступления в Опере, в январе 1821 года, покорила одного из самых блестящих герцогов двора Людовика XVIII. Филипп пытался бороться с герцогом и из-за своей страсти был принужден, несмотря на некоторую удачу в игре, позаимствовать еще деньги из кассы газеты при возобновлении подписки в апреле. В мае он должен был одиннадцать тысяч франков. В этот роковой месяц Мариетта уехала в Лондон обирать лордов, пока строили временный зал Оперы в особняке Шуазель, на улице Лепельтье. Несчастный Филипп, как это обычно бывает в разлуке, еще больше полюбил Мариетту, несмотря на ее явную неверность; она же всегда считала этого молодого человека грубым и неумным рубакой, первой ступенькой для себя, на которой не собиралась долго задерживаться. Поэтому, предвидя момент, когда Филипп останется без денег, танцовщица сумела обеспечить себе поддержку газетчиков, освобождавшую ее от необходимости иметь дело с Филиппом. Тем не менее она, как это свойственно в таких случаях женщинам подобного рода, чувствовала благодарность к тому, кто первый, так сказать, расчистил ей путь к гнусностям театральной карьеры.