Комната у Виты была небольшая. Кровать, пара табуреток, стол — это все, что в ней стояло, если не считать большой русской печки, занимавшей чуть ли не половину помещения. Сняв вьюки и поставив лошадей под навес, Калой и Виты вернулись в дом. Женщины торопились навести порядок, раскладывали привезенные вещи.

Виты стеснялся своего жилья и все время напоминал о том, что он уже облюбовал на окраине маленький домик с отдельным двором, который ему скоро удастся купить.

Наутро Калой и Дали отправились на базар, Виты ушел на работу, а Матас осталась дома. Виты предупредил, что позовет нескольких товарищей, и ей надо приготовиться к встрече.

Когда в конце дня он с вином и сладостями вернулся домой, его еще на улице соседки встретили поздравлениями. Матас успела понравиться всем. И действительно, подойдя к своему крыльцу, Виты сам от удивления остановился. Жилье его так преобразилось, что ему показалось, будто он попал не к себе. Перед домом было подметено, комната снаружи и внутри выбелена. Полы выскоблены. Над прибранной кроватью на стене висел трехцветный узорный войлок. Плита сверкала кастрюлями с готовой едой. Стекла окон и лампы сияли невиданной чистотой.

— Да когда ты все это? — невольно воскликнул Виты.

— Тут и делать-то нечего было… — смутилась Матас. — Вот и сижу сложа руки.

— Как давно ты должна была быть здесь! — негромко воскликнул Виты.

Матас смутилась, вспыхнула оттого, что он так оценил ее простой женский труд. Она даже стала молодой и красивой, словно ей было ровно вполовину меньше лет. Виты положил покупки на стол, подошел к ней. Первый раз в жизни Матас обнял мужчина.

К вечеру вернулись Калой и Дали. Начали собираться и городские друзья Виты с женами. Это были рабочие железнодорожных мастерских, где Виты работал уже много лет, уйдя со свечного завода. Горцы видели: гости одеты по-праздничному. Мужчины скромнее, в куртках, косоворотках. Женщины в цветастых платках, накинутых поверх ярких кофточек, в юбках чуть не до самого пола. Виты тоже был одет по-городскому. Только смуглостью лица да остротой и беспокойством взгляда отличался он от них.

Матас собралась хозяйничать, но соседки решительно отстранили ее от домашних дел и, усадив рядом с Виты, сами стали накрывать на стол. Калоя тоже посадили ближе к красному углу и рядом с ним поставили табурет для Дали. Она заупрямилась, не хотела садиться с мужем. Но он улыбнулся ей, подмигнул.

— Здесь то, что мы с тобой думаем, не будет! Здесь у жизни иная походка! Садись!

И Дали села.

Временами ей хотелось вскочить и отойти в сторону. Но она понимала, что это только привлечет внимание, всполошит гостей, и продолжала сидеть. И было для ингушских женщин в этом так много необычного и в то же время так много приятного, что они с Матас переглядывались, втайне удивлялись своей, как им казалось, наглости и не нарушали необычного для них порядка.

Вечер начали с того, что предложили выпить за новобрачных. Тост говорил один из товарищей Виты. У него было сухое, гладко выбритое лицо, высокий лоб, русый бобрик, усы. Он работал токарем, был человеком грамотным и понимал жизнь. Все его величали по имени и отчеству — Ильей Ивановичем, хотя он и не был старше других.

— Любим мы нашего Виты…

— Витю! — поправила его жена, голубоглазая блондинка.

— Любим мы нашего Виты, — не приняв замечания, продолжал Илья Иванович, — за то, что он умеет быть другом, товарищем, за его человечность и простоту. Был он горцем, а теперь это наш рабочий человек. И он не может без нас, как мы без него. Но была у него одна беда: ходил человек по земле без пары. А теперь пожелаем им долгой, счастливой жизни! И будем вместе любить ее, как и его! Дай Бог вам счастья, дорогие наши молодожены!

Гости поднялись, чокнулись и дружно выпили. Калой поставил свою стопку на место, не дотронувшись. Дали и Матас тоже не стали пить.

Илья Иванович и гости запротестовали. Но так как Дали и Матас никогда не пробовали водки, им заменили ее чихирем. А Калою пришлось хуже. Как он ни отказывался, от него не отступились. Особенно шумели женщины.

— Мужик под притолоку! Косая сажень в плечах! Да коли мы, бабы, стакашками пьем, так тебе ее квартой давить!

И пришлось Калою ради такого случая нарушить свое старое слово и выпить монопольки. С непривычки ему показалось, что в него льется чистый огонь. Но он выпил, не дрогнув, не поморщившись, и вызвал общее одобрение. Потом пили еще, говорили много и хорошо, пели песни. И вот кому-то пришло в голову крикнуть «Горько!»

Калой и обе ингушки не понимали, чего хотят гости. А когда Виты, смущаясь, объяснил им, развеселившийся Калой сказал, что надо делать все, чтоб гости были довольны. И не зная, что это касается только жениха и невесты, обнял свою растерявшуюся Дали и поцеловал при всех. Гости пришли в восторг.

— Ах, чертов Шамиль! — кричали они. — Как целовать — сразу понял!

— Так он же за старое! Небось, когда женился, там некому было кричать «Горько!»

Но не забыли и Виты. Пришлось и ему целовать Матас.

Откуда-то появилась балалайка. Сдвинули в сторону столы, и музыкант заиграл плясовую.

Захмелевшие гости ударили в ладоши. Но никто не решался выйти первым.

— Вера!

— Иди, Вера Владимировна! — слышались голоса.

И высокая, статная жена Ильи Ивановича встала, поправила на плечах платок в красно-желтых цветах и, чуть откинув голову с короной тугой косы, пошла. Пройдя по кругу, она остановилась против мужа и задорно пропела:

И снова раздался перебор ее ботинок, а руки, подхватив концы соскользнувшего с плеч платка, повели их в разные стороны.

Илья Иванович покачал головой, расправил рубаху под ремнем, подкрутил ус и лихо кинулся за ней. То он подбивал каблуками под ее мелкую дробь, то шел вприсядку, закидывая руку за голову, то останавливался и рассыпал ладонями треск по груди да по голенищам до самого пола.

— Эх! Давай, давай, давай! — кричали мужчины.

— Не поддайсь! — перебивая их, кричали Вере женщины. Пальцы рвал о струны балалаечник, вздрагивало на стенах пламя в лампах.

Наконец, устав до изнеможения, они оба кинулись на лавки. Но Илья тут же вскочил и, обращаясь к женщинам, нараспев продекламировал:

Потом плясали барыню, краковяк, добрались и до лезгинки. На этот раз Калоя просить не пришлось. Он вывел в крут невесту, сплясал с ней, потом с Дали. Гости были в восторге. Большой, он танцевал легко и ловко, так, что не было слышно.

— Ай да Шамиль! Вот это джигит! — кричали ему.

Поздно ночью, когда все уже были сыты и пьяны, Илья Иванович объявил конец.

— Ну вы, мамаевское нашестие! — крикнул он. — Будет! Пора и честь знать!

Когда стали расходиться, он остановился, подумал и, обращаясь к Калою, спросил:

— А ты где сегодня?

Калой сказал, что остановился у Виты.

— Э-э, нет! — запротестовал Илья Иванович. — Где же тут всем в одной хате? Это не пойдет! А ну, Вера, веди ее, а я этого! К нам! К нам! Тут промеж них нам нынче делать нечего! Не гоже! — И он увел от Виты всех гостей.

По улицам шли, взявшись за руки, с песнями. Дали раскраснелась от чихиря. Ей было удивительно весело и хорошо.

Калой шел и думал: «Какой простой и хороший этот городской народ… Не зря Виты дружит с ними… Но почему ж с казаками так не бывает? — и сам себе ответил: — Нельзя. Землею рассорили нас! А с этими нечего делить…»

У Ильи Ивановича и Веры Владимировны был свой домик в две комнаты с садом. Когда они вошли, дети спали все трое на одной кровати. Два мальчика в одну сторону, а младшая курчавая девчушка — в другую. Старшим было пять и шесть лет, младшей — два годика.