Но Калой не дал договорить, подошел к другу, взял его за плечо и, с любовью глядя в глаза, суровым голосом сказал:

— Фоди мне была матерью… И ты это нехорошо придумал… Не надо никуда ехать… Отдыхай. Побудь с этими бездельницами. И положись на нас, — он кинул взгляд на Орци, — мы знаем свое дело!

Оставив дома окончательно растроганного Виты, братья ушли к родственникам Матас.

Никто в этом ауле не мог отказать Калою, когда он о чем-нибудь просил. Так было и на этот раз.

В полночь Калой вернулся. А в башне, где жила Матас, старики, согласившись выдать ее, ели зарезанного на сватовстве барана.

Всю ночь родные собирали невесту.

Всю ночь в башне Калоя трудились над огнем Дали, Гота и ближайшие соседки. Мужчины, разделав бычка, пекли на углях печень, жарили почки. Шутки, смех не умолкали.

Утром весь аул пришел на свадьбу Виты. Ее сыграли во дворе Калоя. Веселье длилось до позднего вечера. А когда все разошлись и в доме остались только братья с женами, Иналук с Пантой и Виты с Матас, Калой, приказав завесить окна, заставил всех вместе есть, пить и плясать, в том числе и невесту.

На рассвете, измученные весельем, они легли, чтоб немного отдохнуть. Через некоторое время Калой, как бы отвечая кому-то, сказал:

— Все же есть счастье на земле! Только неодинаково оно людям дается… Хорошо, чтоб всем да помногу было!

— А может, тогда люди и не знали бы, что такое счастье? — неожиданно раздался с женской половины голос Матас.

Все задумались. «Кто же прав?» Но, поразмыслив над непростыми словами этой девушки, много и мучительно мечтавшей о счастье, Калой сказал:

— Нет, Матас, голодный, конечно, знает цену хлебу. Но богатый, у которого много разной еды, тоже не теряет вкуса!

Через день Виты возвращался в город. Калой поднял всех чуть свет, и когда аул проснулся, они были уже далеко. Вместе с Виты и Матас в город шли Калой и Дали. Быстрый и конь Орци несли вьюки с вещами молодоженов, продуктами, которые Дали прихватила с собой для того, чтобы угостить друзей Виты, и кое-что для продажи.

После перевала тропа пошла под гору. Идти стало легко, дышать — свободнее. Утренний ветерок едва колыхал воздух, чистый, как струя родниковой воды.

Необозримые леса на склонах гор цвели огненными красками. Только здесь, где человеческий глаз не мог сразу охватить простор долин и глубину ущелий, перед ним открывались щедроты и богатства осени. В воздухе проносились радостные стаи молодых птиц. Травы звенели хором кузнечиков и трепетали крылышками стрекоз.

Остановились. Подтянули ослабевшие ремни на вьюках. Виты восторженными глазами смотрел на чудеса своей родины, от которой он оторвался давно и навсегда. Но любовь к ней согревала душу, и каждый раз, когда он уезжал с гор, он любовался ими, словно видел их в последний раз.

Теперь он испытывал к ним и чувство особой благодарности. Они снова одарили его чем могли. С ним уходила в неведомую ей жизнь их дочь, его землячка, его осеннее счастье — жена…

— Калой, — сказал в порыве благодарности Виты. — Ты знаешь, я не живу здесь и, наверно, никогда не буду жить. Я привык к другой жизни, к новым друзьям, к шуму города, к другой работе, к людям. Я стал другим. Но я по-прежнему люблю наши горы… И вот, когда я вижу свою башню, клочок родной земли пустыми и ухожу от них, мне кажется, что они зовут… И это тяжело. Возьмите вы с Орци мою башню. Пашите землю, которая вскормила меня… чтобы не пропадала…

Калой остановился.

— Виты, — сказал он, глядя куда-то вдаль. — Ты заговорил о главном. О земле. Многие умерли, не имея клочка ее для могилы. Мне жаль, что ты ушел. Но то, что ты хочешь при жизни отказаться от земли, я не могу слышать! Человек без земли — тля, которая ест чужое! Сегодня у тебя в городе жизнь, а завтра? А что если завтра скажут тебе, как сказали когда-то нашим отцам: уходи! К кому пойдешь, если у тебя не будет здесь ничего? А башня примет. Ее стены слышали первый плач твоего предка, и не известно, чей плач они услышат последним… Но пока ты жив, у тебя должна быть башня и горсть земли. Иначе — ты раб, у которого только руки… Каждую весну я буду оживлять твою землю, переворачивать ее пласты. С женой приедете раз-другой, посеете, пожнете — и будет у вас хлеб. Свой хлеб! И будет рада земля, и будете рады вы… А башня — пусть стоит. И никому не говори этих слов! — Он повернулся и пошел.

Но мысль, которую затронул друг, не покидала его. Уже где-то на выходе из ущелья он снова обернулся к Виты.

— Те, у которых и здесь и на плоскости земли да овцы ходят тысячными отарами, и то ни клочка своей земли не уступают другим. Даже за деньги! А ты так легко готов избавиться от нее? Не хочу обидеть, но если б ты ее своим горбом натаскал, ты бы знал ей цену! — И, в сердцах дернув коня за повод, зашагал дальше.

Некоторое время все шли молча. Потом заговорил Виты.

— Мне понятны твои слова, — сказал он, — но и ты пойми: она мне отболела…

Калой молчал.

— Люди вечно мучаются здесь и мучают землю. Стараются надточать ее. А она не бешмет. Народ прибавляется, а она нет. — Он окинул взглядом горы, словно сверяя с ними свои мысли. — Каждый род топчется вокруг своих камней, вокруг башни, вокруг своей беды… — И, подумав, закончил: — А мы, рабочие — тоже род! Большой! Только другой. Едим то, что дает умение вот этих рук. Живем дружно, не завидуя. Делить нам нечего. Но тоже думаем, как сделать жизнь лучше. Только не в одиночку, а все вместе… для всех. Увидишь моих друзей — узнаешь. Я так понимаю: когда человек прирастает к своей земле, он скорее похож на раба, чем мы.

Калой никогда не спорил, не имея своей твердой мысли. А рассуждения Виты были не обычные. Тут, прежде чем ответить, нужно было крепко поворочать мозгами.

Но одно стало для него ясно: Виты не просто беглец с этих мест, а хозяин какой-то правды, которую он, Калой, пока не понимал.

За поворотом открылось Дарьяльское ущелье и разлившийся мутный Терек. Сбоку в него врывались зеленые прозрачные волны Амархи. Калой остановился, окинул взглядом простор и, указав на слияние рек, полушутя, полусерьезно закричал:

— Вон твоя, а вот наша жизнь!.. Она хоть и не такая глубокая, но зато чище! — И ветер унес назад, в ущелье, его веселый раскатистый смех.

Вечерело, когда они подходили к Владикавказу, внезапно издали донесся могучий, протяжный вой. Женщины, которые первый раз в жизни шли в город, остановились, оцепенев от страха. Среди бесчисленного множества крыш, утопавших в золотистой листве садов, их поразил гигантский столб, одним концом упиравшийся в самое небо. От него и шли эти страшные звуки.

Охваченные ужасом женщины кинулись друг к другу.

— Сармак![127] — закричала Дали, задрожав. — Стойте! Стойте!

А чудовищный вой повторился с новой силой.

Сказки далекого детства о неведомых странах, одноглазых вамполах и кровожадных сармаках, которые в долгие зимние вечера, сидя рядом с матерью у очага или лежа под теплой овчиной, они слушали с замиранием сердца, теперь мгновенно ожили в памяти и приняли угрожающие очертания страшного столба и его голоса. Им казалось, что чудовище движется на них.

Калой и Виты оглянулись. Сначала они не поняли, что привело их жен в такое смятение, что они готовы броситься бежать. А когда догадались, много было смеха.

Виты рассказал женщинам, что это не сармак, а кирпичная труба и рев — это просто гудок завода, который зовет людей на работу.

В город вошли, когда стемнело. У подъездов домов в фонарях зажигались керосиновые лампы. Перекрестки освещались бело-синим пламенем газовых фонарей. Изредка проезжали фаэтоны, на которых сидели люди в пышных нарядах.

Виты и Калою все это было не в новинку. Но жены их удивлялись на каждом шагу.

Виты снимал комнату в просторном дворе, который со всех сторон был окружен ветхими постройками под одной черепичной крышей. В этом приземистом сарае с подслеповатыми окнами жили мелкие служащие, лоточники, рабочие, — словом, все те, кого называли простонародьем. Двор был грязный, с вонючей помойной ямой и мусорниками, из-под которых сбегал на улицу ручей нечистот. Возле каждой квартиры горбились кучи дров. На веревках висело серое тряпье.