Он не заметил, как начал читать вслух, протяжно и грустно:

Георгий почувствовал, что сзади кто-то стоит. Он оглянулся. Калой и Орци, приняв стихи его за молитву, сложив по-мусульмански руки, молились.

Георгий попросил разрешения остаться на похоронах. Калой не возражал. Он отвел его к себе, заставил выпить стакан чаю.

В полдень Матас понесли хоронить. У ограды мулла, приехавший из соседнего аула, высказал сомнение: можно ли впустить на кладбище христианина. И Калой, как хозяин похорон, ответил:

— Земля Божья, люди Божьи. Наши отцы еще вчера были христианами. А это — гость. Он дал Матас последнюю радость! Он пойдет. Хороните!

После похорон Калой спросил Георгия, что тот собирается делать. И предложил погостить у них несколько дней. Но Георгий поблагодарил, отказался. Объяснил, что его ждут дела.

— Тогда месте пойдом, — сказал Калой и вышел, чтобы распорядиться и предупредить стариков, что он едет проводить гостя.

Георгий собрал свою сумку, сделал несколько последних заметок в тетради, пробежал прежние записи… Собранного материала было вполне достаточно, чтобы начать задуманную работу. Трагический итог того, что за многие годы видел и слышал он в народе.

Открыв новую тетрадь, он задумался, машинально поставил на первой странице «1907 год» и вывел заголовок будущей книги: «Край беспросветной нужды…»

Калой проводил нового друга до аула Лежг. Там он оставил ему коня до конца пути и поручил своему родственнику посадить его на Военно-Грузинской дороге в тифлисский дилижанс.

Расставаясь, они обнялись.

Георгий дал Калою свой адрес и на прощание сказал:

— Я никогда не забуду тебя, твой дом, твою семью. Я никогда не забуду сестру вашу Матас… Я буду писать это кровью… Кровью буду писать слова о вас! А ты… Береги себя — и бей! Бей их! А придет время, ты, я, другие — все вместе ударим! Придет время!..

Они расстались.

На обратном пути Калой много думал над словами этого человека.

Он вспомнил Илью, Виты, вспомнил юношу Мухтара, который беседовал с людьми в Галашках, и, грустно усмехнувшись, произнес:

— Если ученым ты опостылел, а нам, простым людям, нет житья от слуг твоих, не усидеть тебе, царь Никола, на стуле отца твоего!

Чем ближе к аулу подъезжал Калой, тем яснее доносилось пение мюридов на тризне и тоскливее становилось на душе.

Вечерело, когда он проезжал мимо своего поля. Каждая пядь земли здесь была полита его потом. Как всегда, весна волновала его! Сколько возникало надежд. Как любил он проводить первую борозду… А теперь?..

А теперь он должен был думать о том, где бы взять побольше, чтобы разбить, взломать, как бы отбить косяк коней! Сколько раз мушка его винтовки останавливалась на человеке! Правда, это были его враги. Но враги — это ведь тоже люди…

Калой стреножил коня, а сам поднялся на скалу Сеска-Солсы. Давно он не поднимался сюда. Очень давно, с детства. А поднялся — и показалось, что было это только вчера.

Все здесь так же, как и много лет назад. Только сосна стала толще, макушка раскидистей. Как всегда, Калой дотронулся до ствола. Ведь где-то на этой коре было место, которое трогали руки его отца… Калой опустился у дерева. Солнце зашло. Но дальние вершины еще розовели. Высоко в фиолетовом небе лежала полоса медно-красного облака.

В памяти Калоя вставали близкие люди: отец с матерью, которых он представлял себе только по рассказам, Гарак и Докки, Фоди, Виты, наконец Матас… А сколько было других, которых уже нет!.. Вспомнил он Зору, Хасана-хаджи, Гойтемира, Наси… наконец, друга детства — Быстрого… И мир показался Калою пустым осенним полем.

Щемящее чувство тоски охватило его. Стало плохо. Так плохо, что захотелось не жить…

Калой заметался, вырвал с корнем попавшийся под руку куст… Как много было в жизни всего и всех, и все прошло! Что он делает теперь на этой земле? Зачем он здесь?..

Вдруг на тропе послышался шорох…. Калой вздрогнул. Ему почудилась нечистая сила… Он вскочил и… растерянно опустил руки. Перед ним стояла Дали.

Кого угодно мог он представить себе на этой тропе, но только не ее.

— Откуда ты?

Она виновато улыбнулась. Тяжелое дыхание мешало говорить.

— Такая тоска… — Дали опустила голову, отвернулась. — И царь, и болезни, и одиночество — все навалилось на одну Матас, задушило ее… А одиночество тяжелее всего!.. Я ходила к ней… А потом ждала тебя…

Дали думала, что Калой рассердится, но он подошел и мирно сказал:

— Хорошо, что пришла. Это мое любимое место. А это дерево отец сажал… когда покидал родину… Видишь, как давно! А мы с тобой еще ни разу не приходили сюда вдвоем.

И теперь не вдвоем… — улыбнулась Дали и прислонилась головой к его груди.

«Не вдвоем…» — мысленно повторил Калой, мечтавший о сыне. Он улыбнулся. К нему возвращалось и снова звало за собой могучее желание — жить!..

С того скорбного дня, как не стало бедной Матас, прошло несколько весен. Каждая из них несла людям то страх и опасение, то надежду. Чаще стали доходить в горы новые мысли. Жизнь становилась тревожнее, быстрее. В аулы наезжали теперь молодые ингуши. Они называли себя студентами, рассказывали о борьбе, которую вели в России рабочие, чтобы облегчить людям жизнь, изменить вековечный порядок, когда богатым достается все, а бедные должны работать на них и голодать.

А в башню Калоя пришла радость. Дали подарила сына — Мажита.

Калой перестал ходить в набеги. Уже два года он вместе со всеми пахал и косил, убирал урожай и заготавливал дрова. Снова братья арендовали на плоскости землю, только теперь в другом месте, и им удавалось сводить концы с концами. Запахивали и принадлежавший Виты клочок земли. Но не корысти ради, а чтобы поле не тосковало. С первого урожая справили поминки по Матас и поставили ей на могилку серую каменную плиту.

Сам камень не стоил ничего. Братья вырубили его в горах. Но надпись обошлась дорого. Каждую буквочку, каждую точку посчитал грамотей-мулла. Каждый прочитанный стих из Корана пришлось оплатить зерном.

Но братья не скупились. Они знали, что Матас видит все и, конечно, довольна ими.

Что может быть дороже почести, воздаваемой памяти ближнего!

Однажды пришло братьям письмо. Было оно от Виты, из Сибири. Рассказывал он о тяжелой жизни на каторге. Но о себе писал мало. Все больше спрашивал про дела горцев и только в конце, чтобы не подумали, что очень тоскует, просил написать про Матас: где она, как живет и здорова ли?

Прочел братьям это письмо писарь, который в ту пору объезжал свой участок, проверяя подворные списки.

Калой едва понимал его. Но когда писарь прочитал письмо второй раз, стало яснее, и Калой рассказал своим, о чем написал Виты. И снова плакали женщины по бедной Матас, расстроился и ушел в сарай Орци. А Калой завалился на нары и, пока писарь ел, думал и думал о том, что говорил ему из далекой Сибири молочный брат.

Но одно место в письме он так и не понял: «Заключенные ждут амнистии!» О чем это речь? И когда писарь поел, он снова начал его допрашивать.

— Чаво это — амнести? Какой слова?

С большим трудом писарь пояснил Калою, что сейчас 1909 год, а через четыре года исполняется триста лет, как Россией правят цари из рода Романовых. Что по этому случаю царь-батюшка для праздника помилует своих врагов, и арестанты надеются на эту милость.