А Калой молчал.
Где-то точила мышь. Издали донесся крик ночной птицы.
И снова зашептала Дали:
— Иналук сказал: «Тебе, видимо, другая жена и не подошла бы…» Может, это он так сказал, а может, и неспроста… с намеком… И я подумала: какая я жена? Поспать да еду сготовить… Жена без детей — что сухой пенек. Ни тени от него, ни плода!..
И снова Калой не ответил ей. А Дали с помертвевшей душой ждала. Но вот он протянул руку, накрыл всей пятерней ее лицо, сжал его так, словно хотел раздавить, и задохнувшаяся Дали услышала:
— Даже самая умная из вас — все равно дура! Был у тебя плод, будет и еще, если Бог даст. А не даст, — значит, так и должно… У нас не будет, у брата будет… Для рода это все равно! Но чтоб я в дом вторую жену привел — так этого не дождется никто! Я же знаю, что ты, хоть и говоришь смелые слова, сама умираешь от страха… Не бойся. Пока ты жива, я не обновлю нашей постели…
Дали уткнулась лицом в его плечо и заплакала.
— Перестань! Людей разбудишь! — прикрикнул он, крепко обняв ее молодое и здоровое тело.
— Душа и сердце мое! — страстно прошептала она и мысленно еще горячей взмолилась: «Дай, дай мне ребенка хоть на этот раз!..»
Утром во всех горах стало известно, что возле аула Эрш отряд обстреляли хевсуры.
— Вот ведь какие отчаянные! — удивлялись простаки. — Куда забрались! Так они скоро и в самой Назрани начнут стрелять!
А вечером Иналук, Калой и их друзья снова исчезли из Эги-аула, распустив слух, что едут на туров…
Все знали: охота на туров нелегкая. За день не обернешься…
До самого снега ездили Калой и его друзья на «охоту». Убитых туров не ели. Но у братьев появились две коровы, а у тех горцев, у которых был сгублен посев, — зерно на зиму.
И беззубого старика цоринца Калой не забыл, сдержал слово, купил и ему хлеба.
В станице Фельдмаршальской, что по плану покорителей Кавказа замыкала в Ассиновском ущелье горных ингушей, в одну из темных ноябрьских ночей вспыхнул пожар. Горела усадьба того самого хозяина, который потравил кукурузу. Одни считали, что это Божья кара, другие — что это дело рук разоренных им ингушей. Кто из них был прав, оставалось тайной, но только с того времени двор Чаборза ночью стали охранять три кудлатые овчарки, которых на день работник спускал в темные ямы, где они не видели ни света, ни людей.
В эту же осень ночью по поселку Назрань проезжала арба с сапеткой. Она остановилась против магазина с вывеской «Братья Гойтемировы». Возница спросил у сторожа, как проехать к одному из местных жителей, и назвал имя сторожа. Тот ответил, что это он. Но так как проезжий оказался глухим, сторожу пришлось подойти к арбе. Глухой спрыгнул на землю, и, назвав сторожа дорогим дядей, обнял его и… положил в арбу. Арба тронулась. Двое скрывавшихся в сапетке, засунули сторожу в рот тряпку и связали его по рукам и ногам. Арба подъехала к магазину с задней стороны, злоумышленники перенесли сторожа в магазин, а из магазина вынесли мануфактуру, чай, сахар и другие товары.
Утром сторож уверял, что подозвал и обнял его сам сатана, потому что сила в нем была нечеловеческая.
В это время во владикавказских газетах все чаще стали появляться сообщения об усилившихся в Терской области разбоях и грабежах. Самые дерзкие налеты связывали с именем знаменитого чеченского абрека Залимхана. Много, наверно, смогли бы рассказать и Калой с его друзьями. Однако в горном участке, где он жил, все было спокойно, и его никто по-настоящему не преследовал.
До Чаборза доходили слухи об эги-аульских «охотниках». Но он до поры до времени предпочитал не докладывать, веря в то, что рано или поздно Калой попадется сам.
Ведь если не мешать ему, он поверит в то, что его не подозревают, и обязательно сам приблизит развязку!..
Солнце и луна, добро и зло, любовь и ненависть, победа и поражение живут рядом. Почему это? С каких пор так повелось, Калой не знал. Но если приходило счастье, он знал, что оно может смениться горем. Если приходило горе, он верил, что оно не вечно.
Весна принесла в башню Калоя радость. Но никто не говорил о ней вслух, чтоб не спугнуть, не сглазить ее. По углам двора, на заборах появились лошадиные черепа. За дверями — камни с дырой в середине, в комнате, в нише, — Коран, завернутый в материю, на стене желто-зеленая картина с изображением мечети и письменами на арабском языке.
Все это было призвано сохранить плод, который понесла Дали.
Видно, сама природа сжалилась над ней и наградила ее за любовь и преданность.
Калой стал реже отлучаться из дому. Но признаков радости не проявлял. И только Дали знала, как иногда, забывшись, он совсем по-иному, совсем другими глазами смотрел на нее. И ей казалось, что само солнце заглядывало к ней в душу. Ей хотелось и плакать и смеяться. Но она держала себя в руках. Ведь злые силы таятся везде. Им бы только заметить человеческое счастье, так они тотчас кинутся на него и не отступят, пока не убьют.
Порой Калою что-то казалось подозрительным. Дверь ли открывалась сама по себе, скрипела ли половица. Он выходил, прислушивался и, негромко крикнув: «Шох, шейта!»[140] — стрелял в воздух.
Даже если в это время Дали спала, улыбка счастья набегала на ее лицо. Она знала: он стерег ее…
Но вскоре жизнь их омрачилась печалью…
Недалеко, в одинокой башне Виты, догорал огонь сердца Матас.
Калой и Орци исполняли все ее желания, даже случайно оброненное ею слово они подхватывали и предпринимали далекие поездки, чтобы купить то, что она хотела. Как-то зимой, в мороз, когда волку не вылезть из своего логова, Орци помчался в город и привез больной яблоки и виноград. Он стрелял для нее барсуков, свежевал ежей. Жены братьев тайно скармливали Матас мясо и жир этих животных. И, может, только этим и держалась она так много дней. Но, несмотря на все их усилия, Матас таяла. Ее уже не оставляли одну. Чаще всех у нее ночевала тихая и мягкая Гота. Сон Готы был легок, как у птицы. Стоило больной зашевелиться, как она уже появлялась у ее постели, помогала ей.
— Свалилась я на ваши плечи… Вы уж простите меня… не опекайте так! — говорила Матас. — У каждой из вас есть и свой дом и свои дела…
Гота сердилась и отвечала, что они не делают для нее ничего такого, чего бы она не сделала для них.
Порою обласканная и успокоенная Матас начинала мечтать. Тогда она говорила, что обязательно поправится. Во-первых, потому, что ее «держат на ладонях», поят и кормят легко, как ребенка, и обильно, как богатыря. Во-вторых, потому, что Калой обещал поехать с нею к Виты!.. Они найдут его, где бы он ни был! Калой все сможет… У Калоя — слово мужчины! Когда он говорит и смотрит человеку в глаза, это правда…
Они с Калоем возьмут с собой кукурузной муки, черемшовых чувячков и сушеной баранины… А она там, в Сибири, сготовит ему галушки и черемшу. Русские, наверное, будут убегать от ее запаха! Матас тихо смеялась.
— Ну, ничего, как попробуют раз — поймут! Я своих городских соседок всех приучила!
К концу весны здоровье Матас, казалось, стало лучше. Она реже грустила. Глаза сделались еще больше. В них появился такой красивый огонек, какого не было даже в юности. Но она по-прежнему была бледна, хотя щеки нередко загорались ярким румянцем. Однажды утром Матас чуть не задохнулась кровью. Но потом все прошло. Она отдышалась и опять стала веселой.
Она попросила Готу подать ожерелье, которое недавно принес ей Калой.
— Ты как голубка Сеска Солсы[141] в нем! — воскликнула Гота, когда драгоценное ожерелье капельками крови легло на белую шею Матас.
Поглядев в зеркало, Матас с досадой отложила его.
— Ведь не было же счастья, чтоб он увидел меня такой!
Гота выбежала из комнаты и, спрятавшись в чулан, уткнула лицо в колени, чтоб заглушить слезы…
У Калоя были теперь свои люди в аулах, что лежали на тропах Ассиновского и Джарахского ущелий. Эти люди предупреждали его, когда в горах появлялся кто-нибудь чужой.