И, не успел никто поинтересоваться парадоксальностью вывода, как сержант выудил из кармана штанов другой пергамент, развернул его, откашлялся и огласил:

 - Предписание Оборонного Командования номер один!

 После этого впечатляющего вступления пергамент был аккуратно свернут и возвращен на место, а дальнейшая речь пошла экспромтом:

 - Все мужики от семнадцати до сорока лет остаются здесь, встают справа от меня — их забирают в добровольцы, город оборонять. Остальные — от четырнадцати до шестидесяти и бабы от семнадцати до пятидесяти идут на земляные работы. Встаньте слева. Инструмент — лопаты, кирки, еще чего там — если есть, берите с собой. Смена — восемь часов. А стариков и прочих младенцев дружинник Николай Непряха сейчас проводит по домам на постой. Они за день обустроятся, и вечером за землекопами придут. Ополчение будет жить и учиться ратному делу на казенный кошт. Вопросы есть?

 - Кормить рабочих будут? — выкрикнул коренастый мужик — возчик передней телеги.

 - Будут, — коротко ответил сержант, и крестьяне, громко переговариваясь, стали извлекать из поклажи инструмент и делиться, как им было предписано.

 Букаха, глядя во все стороны, кроме той, в которой находился сержант, беззаботной походкой направился прямо к воротам, где и был остановлен бдительным стражником с ржавой, в свежих царапинах от напильника, алебардой.

 - А ты куда собрался? — грозно полюбопытствовал он.

 - Прочь с доро… — начал было гневно Букаха, но спохватился, что он не является воеводой уже несколько недель, и плавно перешел в другую тональность:

 - Пропусти меня, солдатик, я хотел сказать. Меня даже ваш командир отпустил, — не оглядываясь, ткнул большим пальцем за спину беглец. — Я простой бедный купец. Возвращаюсь домой. Тороплюсь…

 - А ты не торопись, купец, не торопись, — насмешливо посоветовал ему голос сержанта из–за плеча. — Вечером домой попадешь. Столько времени тебя там ждали — шесть часов–то уж точно еще подождут.

 Букаха хотел поспорить, но игривый тон сержанта словно испарился, и рука его потянулась к рукояти меча.

 - Лопаты вон там. Два раза повторять не буду. В случае отказа Оборонное Командование предписывает поступать по всей строгости законов военного времени.

 Бывший боярин напряг воображение, пожелал, что уж лучше бы не напрягал, нервно сглотнул, торопливо кивнул и панически зашарил вокруг глазами:

 - Да–да… конечно–конечно… я ведь не отказываюсь… я сам… примите во внимание… искренне… руки уже давно просятся что–нибудь покопать… накопать… закопать… раскопать… выкопать… Так где, вы говорите, у нас лопаточки лежат?.. [135]

 - Вон там, — удивленный резкой сменой настроя странного купца, сержант почесал давно зудевшую правую ладонь о гарду (к чему бы это? к деньгам, или в баню пора?) и вытянул шею: к воротам уже подходил новый обоз.

 Скоро обоз из Гарей, сопровождаемый дружинником и провожаемый отчаянным взглядом Букахи, прогрохотал по мосту и скрылся в воротах.

 

 

 

 Первый и, как он страстно надеялся, последний рабочий день кончился для Букахи с пришедшей им на замену в пять часов ночной смены.

 Те принялись раскладывать костры, которые запалят, когда совсем стемнеет, а дневные рабочие, растирая на ходу занемевшие спины и плечи, усталою толпой двинулись в город.

 Бывший боярин, ощупывая со слезами на запорошенный землей глазах кровавые мозоли на не ожидавших такого обращения ладонях, отплевываясь песком и стараясь не наступать пяткой на провалившиеся в сапоги острые не по размеру камушки, присоединился к ним, влился в толпу, чтобы окаянный сержант или стражник не узнали его и не стали приставать с расспросами. Но старался он зря: караул на воротах успел смениться, и никто не бросил в его сторону ни единого взгляда.

 Чем ближе к центру города, где стояли дома благородных, тем меньше людей оставалось вокруг, и тем неуютней чувствовал себя Букаха.

 А что, если его увидят знакомые?

 Или его же слуги?

 Или те, кто тогда поймал его?

 Или сам царь будет проезжать мимо в карете и вздумает выглянуть в окошко в самый неподходящий момент?..

 Но никто не обращал на него внимания, и он благополучно добрался до калитки в стене сада в глухом переулке, воровато оглянулся, выудил из кармана ключ и быстро открыл милостиво не заскрипевшую дверь.

 Где–то в стороне, не видимый в сгущающихся сумерках, по саду ходил с граблями его садовник, ритмично, как морской прибой, шурша сухими листьями.

 Дверь, ведущая из сада в дом, была полуоткрыта.

 Пока все было за него.

 Молча кипя от унижения и гнева, Букаха пробирался как вор по собственным палатам, наверняка теперь отошедшим его спесивой, сварливой и на зло ему бездетной супруге. С замиранием сердца прислушиваясь к каждому шороху и скрипу, он торопливо сгребал в зеленую шелковую наволочку с золотыми кистями по углам [136] все ценное, что попадалось под руку.

 За окнами медленно темнело. Скоро прислуга пойдет по дому зажигать свечи. Надо спешить. К тому же, в эту наволочку больше ничего не влезет — наверное, надо было взять пододеяльник…

 Решив не искушать свою удачу экспедицией в конюшню и купить коня в городе, Букаха рассовал по карманам серебряные ложки из фамильного сервиза, засунул за пояс подсвечник с рубинами и торопливо лег на обратный курс.

 Выходя в сад, он лицом к лицу столкнулся с садовником (вернее, сначала с его граблями, а потом с ним самим).

 - Ай!.. — сказал Букаха.

 - Ой… — сказал садовник, но тут же одумался, настроил тональность и громкость и истошно завопил, заставив злосчастного диссидента подпрыгнуть и заткнуть уши:

 - Караул!.. Воры!.. Помогите!.. Грабют!.. — отчаянно загремело по дому, но агрессивному служителю Флоры этого показалось мало. Он толкнул попытавшегося пойти напролом нахального татя в грудь и от всей души, хоть и неумело, огрел его граблями по плечу. — Отдай мешок, прощелыга!!!.. ПА–МА–ГИ–ТЕ!!!..

 В планы Букахи расставаться с заново обретенным имуществом не входило, что он и дал недвусмысленно понять недружелюбно настроенному садовнику, ответив на его косоватый удар прицельным попаданием подсвечника прямо в лоб.

 Садовник охнул, потерял равновесие, выронил свое оружие, но, падая, ухитрился ухватиться за наволочку.

 - Отдай, кому говорят!.. — прошипел он и дернул на себя.

 - Пошел вон! — шепотом прорычал Букаха сквозь сцепленные зубы и тоже дернул свое сокровище на себя…

 Если бы в лавке тканей его экономка не поддалась на уговоры пройдохи–купца и купила бы на постельное белье хозяевам старый добрый лен, Букаха сейчас был бы богат и на полпути к свободе.

 Но она не пожалела боярских денег и выбрала дорогущий вамаяссьский шелк.

 Который сейчас и разъехался с тихим беспомощным треском, вываливая наворованное разжалованным военачальником у себя же добро на грудь бдительному блюстителю сада.

 - Да чтоб тебя!!!.. — чуть не в голос взвыл Букаха и наклонился было, чтоб подобрать хоть что–нибудь, но в потревоженном доме уже раздавались крики и топот десятков ног стремительно приближавшейся к месту вооруженного конфликта челяди, и Букаха, проклиная все садовничье племя вообще и этого отдельно взятого работника граблей — в частности, развернулся и помчался к калитке, звеня на бегу своими краденными ложками как конь — бубенцами…

 

 

 

 Остановился он, согнувшись пополам, задыхаясь и хрипя, в каком–то незнакомом безлюдном проулке — покосившиеся заборы, кривобокие дома, заколоченные окна…

 Погони не было.

 Это хорошо.

 Из добычи — одни ложки и подсвечник.

 Это плохо.

 Но на шее у него — серебряная гривна Костея в виде мыши, которую можно продать не скупщику краденного (вот бы еще знать хоть одного), а кому угодно, и никто его ни в чем не заподозрит.

 А вот это хорошо совсем.