Чародей перелистнул несколько страниц.

 - «Четырнадцатое января года бархатной лисицы. Проспала три недели. Разбудила кикимора — приходила поздравить с Новым годом и попить чаю. Чаю не дала, обозвала красавицей и выставила за дверь. Не выспалась как не знаю что. Теперь два дня буду вертеться и не засну. Вот симпатяшка, чтоб у ней прыщи сошли!»

 - Что, так и написано? — не поверил Иван и вытащил дневник из рук Агафона. — Ха, и верно! А что дальше было?

 - Читай, — предложил ухмыльнувшись волшебник.

 Но царевич постеснялся и перелистнул несколько страниц.

 - «Восьмое марта года бархатной лисицы. С утра пришла кикимора, принесла пол–литра прошлогоднего березового сока со вкусом сыроежек и коробку улиток в сахаре. Сказала, что сегодня какой–то праздник, который мы, как представители темных неприрученных природных сил, должны отмечать. Соврала, наверное. На самом деле, поди, хотела похвастаться, что к ней снова стал леший захаживать. Нужен он мне. Старый пень. Сок выпили, улиток съели. Дала ей банку варенья из волчих ягод. Дура.»

 - А что–нибудь поближе к сегодняшнему дню есть? — потянулся к дневнику Агафон.

 - Сейчас посмотрю, — торопливо залистал страницы Иванушка. — Ага. Вот. «Пятое августа года бархатной лисицы. Опять — двадцать пять. Не писала в дневнике целых две недели — царевичи всякие косяками так и прут, так и прут…»

 Иванушка смущенно закашлялся.

 - Давай, я лучше дальше поищу.

 - Нет–нет, читай–читай, — вытянул у Ивана тетрадь чародей и продолжил:

 - «…так и прут. Сезон у них, что ли? И всех обстирай, помой, покорми, на путь верный направь, и что тебе за это — ни слова благодарности. Естественно, не удержалась, съела парочку. Не то, чтоб шибко хотелось, а просто так, из принципа. Кикимора есть не стала по причине своего отсутствия в свадебном путешествии с лешим на юге Колдобистой пустоши у Комариной трясины. И нисколько мне не завидно. Чтоб она там ноги переломала, коза с маникюром.»

 - Нет, а самое последнее?

 - Ага, вот. Добрался, наконец. «Десятое сентября года бархатной лисицы. Сегодня мне повезло. Пришли какие–то замурзанные дети, две штуки, говорят, что заблудились, хотя по глазам видно, что мачеха в лесу бросила. Хотела съесть сразу, но мальчик просто тупой оказался, на лопату сесть не умеет — то ноги растопырит, то чуть не стоймя встанет. Чему их теперь в школе учат? Пришлось пока покормить, чтоб не ныли, положить спать, а пока дрыхли, спиногрызы чумазые, я выход придумала. Я этому дурачку личным примером покажу, как надо на лопату правильно садиться. И тогда уж не отвертится. Недаром кикимора моему уму завидует и говорит, что у меня не голова, а пустой котел. Что хочешь варит, значит. А девочку я точно сварю. Пойду, укропу надергаю.»

 - Все? — тревожно заглянул в тетрадь Иванушка.

 - Все, — подтвердил Агафон.

 - Так я не понял, она их съела, или нет?

 - Не написано, — пролистал оставшиеся десятка три страниц маг. — Наверное, съела. А, может, и нет. Главное то, что по магическому календарю год бархатной лисицы был пять лет назад. И с этих пор она в своем дневнике больше не писала.

 - А сейчас какой год по вашему календарю? — полюбопытствовал Иван.

 - Сентиментальной змеи.

 - Интересно… — Иванушка достал оставшиеся тетради — суди по цвету и степени замызганности, еще старее этой, и осторожно сложил их на стол. — Интересно, а Бабы–Яги могут умереть?

 - Умереть–то? — Агафон почесал в затылке — то ли от задумчивости, то ли от грязи. — Могут, конечно. Кто угодно может умереть, если он не бессмертный.

 - А что — и бессмертные бывают? — помимо воли заинтересовался Иван.

 - Бывают, — мгновенно помрачнел Агафон и тут же сменил тему. — Ну, так мы мыло, полотенца и прочую разность ищем или нет?

 - Ищем, — вздохнул Иван, отколупнул засохшую корку грязи с носа и полез дальше в сундук.

 Но все, что ему удалось из него извлечь, было две выцветших юбки, серый с розовым (когда–то черный с красным) половик, несколько платков неопределенного цвета и материала, дырявый валенок без пары, доисторический зипун, который не стала доедать даже моль, треснувшую костяную ногу в калоше и с прорехами дождевик из промасленных лягушачьих кож.

 - Ладно, переходим к сундуку номер два, — волшебник с грохотом столкнул опустевший, но не намного полегчавший сундук на пол и вынул щепочку из дужки запора, куда обычно навешивают замок, нижнего сундука.

 - Постой! — прошипел Иван. — Это ты так сундуком по полу грохнул, или мне показалось?

 Агафон замер, как был, согнувшись над крышкой.

 - Что?

 - Что–то стукнуло. На улице, вроде.

 - Что?!..

 Волшебник бросился к окну и окаменел.

 Даже через пыльное, занавешенное паутиной стекло было видно, как отряд из полутора с лишним десятков человек, одетых в черную форму с черным матовым панцирем, на груди которого светлело нечто, похожее на череп и кости, вышел из леса. Они медленно, настороженно оглядываясь по сторонам держа шестоперы наготове, продвигались в сторону центра Бабы–Ягинной усадьбы — избушки на курьих ногах.

 - Умруны!!!.. — отчаянно схватившись за голову, чародей шепотом взвыл и сполз по стене на пол. — Умруны!.. Я пропал!.. Я погиб…

 Иванушка тоже замер.

 Двое безоружных людей не смогут противостоять шестнадцати солдатам. Живой из которых только один. Как говорила когда–то Ярославна, бывают покойники, бывают не покойники, а бывают беспокойники. Как можно убить того, кто уже мертв?!..

 Спокойно, спокойно.

 Думай.

 Как поступила бы на моем месте Сеня?

 Сеня?..

 А очень просто.

 - Не паникуй! — энергично зашипел на впавшего в полную прострацию чародея Иван и для убедительности схватил его за шкирку и встряхнул. — Быстрей, помоги мне!..

 

 Черная масса безропотно осталась стоять на улице.

 По ступенькам поднялся только сержант из живых и почтительно постучал в занозчатую дверь.

 - Кто та–ам? — из–за двери донесся отвратительно–скрипучий голос.

 - Сержант гвардии его царского величества Царя Костей. По делу государственной важности.

 - Пра–ха–ди–и, — проскрипели ему в ответ. — Не за–а–перта.

 Сержант снял черный, матово поблескивавший в лучах вечернего солнца шлем и вошел.

 В пыльной, грязной, затхлой до невозможности комнате сидели на сундуках у стола две старухи — такие же пыльные, чумазые и затхлые, как все, что их окружало. На столе без скатерти (впрочем, не исключено, что ее просто не было видно под слоем грязи и копоти) стоял самовар, не чищенный, похоже, со дня изготовления и две разнокалиберные кружки на щербатых блюдцах. Рядом с самоваром красовалась кривобокая банка с темной, плотной, вязкой массой внутри, от одного взгляда на которую выпадали пломбы из зубов. Сразу видно — домашнее варенье. Под столом стоял мешок, набитый тыквами.

 Лицо одной старухи обезображивала огромная черная, сочащаяся кровью бородавка на весь лоб, другой — с десяток таких же, но помельче.

 Обе они улыбались.

 На лицах своих солдат он видел улыбки более жизнерадостные, чем эти.

 У старухи с десятком бородавок из–под изодранного подола болотного цвета юбки торчала костяная нога. Второй, в валенке, она мерно покачивала, дуя на чай в треснутой кружке без ручки.

 - Зачем пожаловал, кажи, солдатик, — проскрипела старуха с костяной ногой и оскалилась.

 - А вы кто? — подозрительно оглядел он хозяек.

 - Я — Баба–Яга, костяная нога, с печки упала, ногу сломала. А это — сестра моя, кикимора.

 - Сержант Хрясь, — представился еще раз солдат, огляделся по сторонам, и, прищурившись подозрительно, спросил:

 - Бабушки, а почему вы живете одни в лесу?

 - А это чтобы гости к нам не ходили, дитя мое, — отозвалась та, которая назвала себя Бабой–Ягой.

 - Бабушки, а отчего у вас так грязно в доме?

 - А это чтобы гостей не приваживать, дитя мое.

 - Бабушки, а почему у вас такая паутина кругом?