О, этот вопрос... Почему он тогда не бросил ему в лицо то, что Касбулат на его месте непременно бы бросил, почему он не крикнул:

— Почему вы верили мне, когда оставляли на смерть?..

В предрассветных сумерках долго стучал пулемет. Оглядываясь назад, они видели густые полосы тумана, прорываемого вспышками огня. Рота уходила на восток. С каждым часом приближалось спасение. Стук пулемета становился все тише...

Неужели и тогда, в сорок шестом, Верзила вновь поднялся над ним? Разгадал его, но не выкрикнул ему в лицо страшную правду.

Буран... Ветер воет, с размаху налетает на стекло газика. Муть, снежная мгла... Муть, всколыхнувшись, поднимается со дна души. Где-то в этой степи Коспан, один со своей отарой.

17

И наконец буран кончается. Белая лавина, четверо суток трепавшая отару Коспана в своей утробе, стеной уходит на запад. Под блеклым вечерним небом лежит бескрайняя степь, чуть подернутая застывшей рябью.

Жестокая простуда бросает Коспана то в жар, то в озноб. Чувствуя сильную боль в боку, он продолжает свой бесконечный путь.

В складках курджуна остался один кусок вареного мяса, твердая, как камень, булочка — токаш, несколько шариков курта.

Неумолимо тает отара. Овцы уже дюжинами остаются в пути. Страшно считать потери.

Сегодня после привала, когда он поднял отару, десять овец остались лежать на снегу. Хватая за курдюки, Коспан пытался ставить их на ноги, но ноги подгибались, и животные вновь и вновь падали в снег.

Красавица Кокчулан лежала на краю отары, бока ее тяжело вздымались, глаза вылезали из орбит, ее мучили схватки преждевременных родов.

Коспан запустил руку в горячий послед, помог овца разродиться. Крохотный, но живой и теплый ягненок упал на снег, задрыгал ножками.

Кокчулан, мощно взбрыкнув, поднялась на ноги и ринулась облизывать своего недоноска. Коспан хотел было взять ягненка на руки, но остановился — тот уже вздрагивал в предсмертной агонии. Вот уже бессильно повисли его ножки, он затих и только на боку еще билась какая-то жилка. Кокчулан суетилась, нервно блеяла, безостановочно работала языком, пытаясь спасти своего ягненка. Вдруг она резко отпрянула, словно испугалась чего-то. Ягненок уже не принадлежал ей — он превратился в мерзлый неподвижный комочек.

Кокчулан побрела в хвосте отары, иногда останавливалась, оборачивалась назад и жалобно блеяла. Потом она совсем остановилась. Коспан понял, что дальше она идти не сможет.

Переваливая через косогор, он в последний раз оглянулся. Овца, расставив ноги и не шевелясь, стояла одна посреди белой степи.

К вечеру повадки овец резко меняются. Неизвестно по какой причине отару охватывает нервное оживление. Овцы судорожно роют копытцами снег, суют мордочки в мерзлую голую землю. Странное это оживление настораживает и пугает Коспана.

Надолго ли хватит сил у овец? Где мы сейчас? Нетрудно потерять ориентировку, когда постоянно лавируешь, спасаясь от ветра, среди совершенно одинаковых отлогих холмов. Еще один подъем, еще один спуск, снова подъем, снова спуск. Почему овцы ведут себя так странно?

И вдруг Коспан видит, отчетливо видит вдали на краю плоской равнины гряду высоких белых холмов. Она похожа на очертания большого города с высокими домами в центре. Снижаясь по краям, гряда уходит к горизонту. Кишкене-Кумы...

Кишкене-Кумы! Земля обетованная, к которой он стремился все эти четверо страшных суток, вот она перед ним! Пустить на выпас изголодавшихся овец, а самому, а самому наломать тамариска и колючек дузген... Жаркое пламя щедрого костра, острый запах жареного мяса... Как отчетливо выступают Кишкене-Кумы на фоне вечернего неба!

Но до песков нужно еще дойти, дойти сегодня же. Нужно сделать последний отчаянный рывок.

Страшно закричав и размахнувшись кнутом, Коспан бросается на отару:

— Чайт! Чайт!

Овцы бестолково кружат на одном месте, иные панически мечутся, иные валятся в снег, преграждая дорогу.

Страшным красным шаром висит над горизонтом зимнее солнце. Блики его на растоптанном овцами снегу кажутся кровавыми пятнами. Э, да это и впрямь кровь!

Спрессованный жесткий снег подрезает овечьи копытца, ранит ноги. Многие овцы не могут идти и кружат, жалобно блея, на одном месте.

— Чайт! Чайт!

Овец словно подменили. Кажется, что они забыли свою стадную природу. Бросаются друг на друга, зарывают морды в шерсть. Вот оно в чем дело — они вырывают друг у дружки клочья шерсти и глотают их не разжевывая.

Сильный рывок сзади останавливает Тортобеля. Коспан оборачивается и вскрикивает, мороз пробегает по коже. Гнедая овца вцепилась в хвост Тортобеля, рвет его в стороны, пытаясь отхватить пучок волос побольше. Коспан с размаху бьет ее кнутом, она отскакивает, жадно грызет и глотает оставшиеся во рту волосы. Коспан не успевает снова поднять кнут, как другая овца вгрызается в хвост коня. Еще две, вытянув морды, бегут к нему. Размахивая кнутом во все стороны, Коспан пришпоривает коня. Он долго не может прийти в себя от ужаса. Такого он еще не видел — самые мирные на свете животные превратились от голода в лютых зверей.

18

Отара достигает песков только глубокой ночью. Почувствовав корм, овцы выходят из повиновения. Жадно хрустя колючками, они бросаются врассыпную, словно орда пьяных безумцев, ворвавшихся в мирный город.

С горечью думает Коспан, что враг его «белая бестия» снова посмеялся над ним. Достигнув заветной цели, он потерял власть над отарой. На глазах рассыпается сокровище, которое он бережливо собирал столько лет.

В безмолвных песках слышатся только хриплое дыхание, чавканье и возня жрущих овец. Плывет луна среди длинных прозрачных облаков. Она бледна и тоже как будто измучена четырехдневным бураном.

Еле переставляя ноги, Коспан бредет вперед, ведя под уздцы Тортобеля. Нет уже сил бороться, апатия овладевает им. Слабо ворочаются в голове тупые беспомощные мысли.

Впереди, среди дюн, определяется обширная котловина, похожая на тарелку. Снег здесь совсем тонкий, он не скрывает даже низкорослого буюргуна, желтыми барашками покрывающего этот солончак.

Бог даст, овцы остановятся здесь. Корма много, они нажрутся и остановятся. Быстрей закутаться в шубу и упасть в снег. Нет в мире большего блага, чем сон...

Тихий протяжный звук возникает в ночи. Неизбывно тоскливый, щемящий нутряной вой. Коспан вскакивает, волосы его поднимаются дыбом — волчий вой, как исповедь убийцы... Ему из-за дюн отзывается другой вой, потом третий... Вот где настигли Коспана его заклятые враги!

Вой многих волков сливается. Теперь он звучит уже угрожающе, как будто все сомнения и угрызения совести уже отброшены. Вой заполняет все пространство. Кажется, что тысячи хищников выползают из нор, собираясь в огромное полчище.

Коспан бросается к Тортобелю. Тот уже поднял голову, тревожно смотрит на хозяина. Овцы проснулись, беспокойно толкутся в котловине. Плаксиво скулит Майлаяк. Ну, на нее-то надежды мало. Зато Кутпан уже стоит, ощетинив загривок, в одной из своих картинных поз, готовый к схватке.

Коспан берет в руки соил и, погладив Тортобеля по холке, садится в седло. Черт побери, сюда бы хоть один автомат Калашникова! Одной длинной очередью скосил бы всю стаю. Увы, в руках лишь старый, видавший виды соил.

Вой затихает, потом смолкает окончательно. Полная тишина. Коспан, дрожа от напряжения, обводит глазами гребни песчаных холмов.

Вот резко, отрывисто начинает лаять Кутпан. Бесшумно промелькнув в лунных пятнах гребня холма, волки ныряют в темную низину. Сколько их? Кажется, не меньше пяти...

Коспан поднимается в стременах. Ему хочется издать мощный устрашающий крик, но из горла вырывается только беспомощный хрип.