Для того чтобы продолжать жить, Касбулату необходимо было обрести душевное равновесие, и наконец оно пришло — внутренне он отмежевался от Алиаскарова, причислил его к стану врагов.

В сорок седьмом году Касбулату вновь пришлось встретиться с Жаппасбаем. Тогда он после своей любовной истории с Шарипой был переведен в район, где впоследствии стал большим человеком.

Жаппасбай же, оказывается, перебрался сюда еще за два года до войны. При встрече Касбулат вспомнил причину поспешного отъезда, почти бегства, Жаппасбая из родного района.

Однажды темной ночью неизвестные люди сильно побили его. Пострадавшему оставлена была записка: «Это тебе, собака, за кровь невинных».

Потрясая этой запиской, Жаппасбай ходил по учреждениям, шумел, пытался спровоцировать новую кампанию.

— Вражеские происки!

— Немало еще затаилось врагов!

Но волна уже схлынула, и слова эти потеряли былую силу. Сам он не смог узнать злодеев, а свидетелей не было. Стали было искать виновных по почерку, но искусство графологии в то время в районе было еще далеко от совершенства. Некоторые осторожно намекали, что почерк очень похож на почерк самого Жаппасбая. Тогда Жаппасбай благоразумно решил смотаться из родного района.

Прошло восемь лет, и вот Касбулат вновь увидел эту личность на пороге своего кабинета. Жаппасбай растолстел. Грудь и живот, слившись, выступали вперед огромным колесом. Длинные усы свисали на жирный подбородок. Видно было, что он страдает одышкой.

По спине Касбулата пробежал неприятный холодок. Он попытался сделать вид, что не помнит этого человека.

Жаппасбай, ничуть не смущаясь, оглядел его с ног до головы. Рот его растянулся до ушей в счастливой улыбке.

— Так и есть, это ты, конечно! Я сразу подумал, что это наш Касбулат, когда мне сказали о новом работнике. Спасибо судьбе, что снова свела нас!

Касбулат, продолжая играть в неузнавание, замешкался с приветствием, но и это не смутило Жаппасбая. Счастье прямо распирало его грудь.

— Не узнаешь? — лукаво спрашивал он. — Не узнаешь? А ну-ка, напряги память! Да ведь я же... — он сделал паузу, а потом гаркнул: — Жаппасбай!

Не дожидаясь, когда Касбулат кинется ему на шею, он бросился вперед, стиснул руку «старого друга» в своих пухлых лапах. — Ну, с благополучным прибытием! Пусть благодатными будут твои шаги! Как все-таки человека притягивает родина! Увидел тебя и сразу родной аул вспомнил!

Потрясенный Касбулат смотрел на сияющее искренним счастьем лицо доносчика. Разве не он травил его днем и ночью после того выступления?

— Сам признался, что враг! Прихвостень Алиаскарова! — орал он тогда на каждом собрании.

Как постичь природу таких людей? Насилие и несправедливость они творят искренне и самозабвенно, почитая их за святое дело. Ненависть их к своим жертвам беспредельна. Свято верят в свою миссию, но вот проходит время и, если жертва уцелела, они подходят к ней без тени смущения, без следа раскаяния.

Выбросить его из кабинета? Нет, это невозможно. Заведующий отделом кадров всего района не может выгонять посетителя. А не боится он еще Жаппасбая? Да нет, ничуть он его не боится, просто связываться с ним не хочется.

Жаппасбай обладал замечательным качеством. Извергая потоки слов, он совершенно не обращал внимания на настроение собеседника. Он даже не заметил враждебности Касбулата. Гулкий его голос заполнил кабинет.

— Скучаю, скучаю по родным местам, хорошо, что встретил земляка, старого товарища по актепу. Теперь нас двое. Здесь тоже можно работать. Меня здесь уважают. Жаппасбай везде нужен.

Не каждый может дать отпор торжествующему хаму. Касбулат и не заметил, как стал поддерживать разговор. А Жаппасбай и совсем освоился. Хлопал Касбулата по плечу, похохатывал.

— Буду заходить к тебе, старый товарищ, — сказал он перед уходом.

Касбулат вытер руки о занавеску, с отвращением посмотрел на себя в зеркало.

— Как же это ты его к себе домой не пригласил, ничтожество? — спросил он свое отражение.

Жаппасбай не заставил себя ждать. Вскоре он совершенно непринужденно стал наведываться в дом Касбулата на правах земляка, чуть ли не родственника.

Верная традициям Сабира любого гостя встречала радушно, угощала чаем, занимала беседой. Касбулат пытался дать ей понять, что этот гость не очень-то желателен, но заставить жену хоть на йоту отказаться от обычаев было невозможно.

— Не знаю, что там у вас было, но гость есть гость, — говорила она.

Касбулата бесило то, что Жаппасбай совершенно не замечал его неприветливого вида, не понимал никаких намеков. Он был совершенно непрошибаем, этот Жаппасбай.

Вскоре Касбулат узнал, что он распускает по всему району слухи об их необычайной близости, чуть ли не родственных отношениях. Его передергивало от гадливости, но что он мог поделать? Не станешь ведь каждому объяснять, что это не так...

Отвалившись на бок, Касбулат, достает из-под тяжелой шубы коробку папирос. Курево должно отвлечь от неприятных мыслей. Он жадно затягивается. Горький дым высохшего табака режет горло. Некурящий Жуматай, с трудом сдерживая кашель, деликатно прочищает горло.

Затяжка, еще одна затяжка... Черт возьми, раньше он умел запросто избавляться от нехороших мыслей, умел сохранять равновесие духа. Отмахивался — и все, начинал думать о делах, все становилось на место.

И вот теперь они, эти беспокойные мысли, под прикрытием бурана ринулись на него. Раньше они возникали случайно и не были связаны друг с другом, как мелководные озерки в русле реки Отеш. Теперь какая-то дикая волна соединила их в нескончаемый поток.

Враг хватает за грудки, а собака за подол. Бушует буран. Уже третьи сутки десятки потерянных отар бродят по голой степи в поисках убежища. Многие, наверное, погибли, а те, что успели укрыться в кошарах, доедают последние клочки соломы или, озверев от голода, грызут плетеные изгороди и деревянные ворота.

Щетки на ветровом стекле уже еле-еле раздвигают снег. Трясясь от напряжения, ползет по ухабам одинокий газик, крохотный пузырек жизни в завьюженной необъятной степи.

Опять перед глазами Касбулата возникает Каламуш. Тонкий, высокий, с чистым и немного смешным в его восторженности лицом, он привстал в стременах, словно батыр, окинул взглядом свое мокроносое воинство и тронул коня. Снежные комья полетели из-под копыт, всадники крупной рысью ушли в метель.

Почему он не остановил их? Ведь это же чистое безумие — пускать мальчишек в бушующую степь. Неужели он подчинился воле этого юнца?

«Кто же будет завтра пасти овец, если не они?.. Пусть привыкают!..» Сказал, как отрезал. Этот паренек, видно, не любит недомолвок, идет напролом. Он даже не допускает мысли, что его желания могут встретить препятствия. То, что перед ним два солидных руководителя, не очень-то его стесняет. Казалось бы, прямая и ясная натура, но вместе с тем в ней есть какая-то загадка. Однако ясно — ради спасения Коспана он полезет в огонь. Коспан... Он тоже казался когда-то ему воплощением ясности и простоты. Спокойный, чуть медлительный Верзила, вечный объект добродушных насмешек всей роты...

Дымилось, горело, стонало адское лето сорок второго года. Вся в складках, словно небрежно брошенная кошма, лежала Миусская степь. Прорвав нашу оборону под Харьковом, по ней катились неудержимой лавиной на восток бронированные немецкие дивизии.

Наши войска отступали. Отдельные части кое-где окапывались, пытаясь зацепиться за складки местности. Немцы либо с ходу сметали сопротивление, либо обходили обороняющиеся части, двигались вперед, чтобы не сбавлять темпа наступления. Роты, батальоны, полки, а иногда и целые дивизии оказывались в окружении.

Тучи пыли висели над выжженной степью. Пыль скрипела на зубах, забивалась в ноздри. Из багрового марева, как страшные призраки, возникали вражеские танки. Танки, танки, танки... Им не было числа, негде было укрыться от них в голой степи... Солдаты были измучены жаждой, усталостью, а главное — раздражены беспрерывным отступлением, ощущением своего бессилия.