Зрелость литературы социалистического реализма предопределяет ее глубокая партийность. И вопросы партийности нас не менее волнуют, чем проблемы мастерства. Если сделаем вид, что мы не сталкиваемся в практике с узкой, догматической трактовкой этого высокого критерия, это не облегчит нам задачу. Ведь мы не определяем интеллектуальность героя по его начитанности или умным словам, вложенным в его уста автором. Но у большинства из нас в памяти время, когда многие критики о партийности произведения судили по образу портрета. Не стоило бы вспоминать об этом, если бы и сейчас некоторые критики в оценке партийности произведения не исходили из соотношения положительных и отрицательных героев и мнений о нем. Казалось бы, всем нам ясно, что партийность — не компонент или просто составная часть произведения, а тенденция и душа его. Сила партийности должна измеряться тем духовным зарядом, который дает произведение читателю в борьбе со всем тем, что мешает нашему движению.
Недавно я прочитал повесть молодого казахского писателя Акима Тарази «Звезда падучая». В повести рассказывается о жизни колхозного села. Я не нашел в ней многих атрибутов — сюжетные построения, проблематика, действующие лица, — ставших уже «классическими» для подобных произведений. Писатель увидел мещанство, оживающее с приходом материального достатка, и наступающую иногда душевную слепоту. Хотя книга написана внешне спокойно, она всей душой своей восстает против самодовольства и сытости, против угасания порывов и страсти ко всему светлому и высокому. Она кричит, что это недостойно высокого звания человека, и свои тревоги и волнения передает людям. Мне кажется, писатель не просто написал книгу на колхозную тему, как принято говорить, а нашел свою партийную тему борьбы.
Может быть, иногда было бы и не зазорно, не мудрствуя лукаво предъявить к произведениям такие же простые, ясные, человеческие требования, которые обычно мы предъявляем к людям. Мы прекрасно знаем качества человека-коммуниста. Он непримирим к косности и рутине, органически не приемлет ложь и фальшь. Не боится правды, какой бы она ни была. У него партийное зрение ко всему тому, что мешает нашему движению. Он коммунист, перестраивающий мир в вечном борении — ибо жизнь никогда не останавливается, решение одной проблемы выдвигает перед ним новые, не менее сложные проблемы, сознание этого делает его чуждым к громким фразам, самодовольству. Книги имеют такие же судьбы, как и человек, и несут они человеческую функцию в жизни. Есть книги умные, проницательные, есть книги беспокойные, ищущие, с острой болью воспринимающие зло и непримиримые к нему, бывают книги симпатичные, как приятный собеседник, или просто благодушные. Встречаются также книги, от которых так и веет самодовольством и сытостью. В них герой малость поволновался, но теперь уже все неприятности позади, неурядицы и мелкие конфликты урегулированы, все стало на свое место. Живи да поживай.
Подлинный художник всегда партиен, ему присуща большая ответственность за жизнь, за ее чистоту. Он мужественен и смел. Партийная совесть художника не позволяет ему выбирать более легкие пути, обходить трудные проблемы, сглаживать острые углы. Художник, обладающий острым социальным зрением, видит гораздо глубже, чем проблемы производства, методы руководства, он раскрывает глубинные процессы обновления человека и общества и ставит те проблемы, которые только зарождаются и, может быть, еще не осознаны самим обществом. Он видит свою миссию в вечном очищении человека. Художник, как любой советский человек, в полной мере должен обладать чувством хозяина страны, хозяина жизни. Хорошему хозяину присущи скорее не прекраснодушие и довольство, а постоянное беспокойство, заботы и поиски.
Все эти истины, разумеется, не новы и довольно ясны. Но всегда ли мы разумеем их в нашей литературной практике и критике? Не ищем ли зачастую глубокую партийность на поверхности произведения и в иллюстрации? Не будем скрывать, критики нередко завязывают споры об идеальном герое, хорошо понимая, что нет предела развитию человеческой личности, иногда выступают против самоанализа, хотя и не подумают возразить против самовоспитания человека. А казалось бы, самоанализ — это не просто копание внутри себя, а путь к самоочищению и совершенству героя.
Начав разговор о зрелости литератур, я не случайно коснулся проблемы партийности. Без глубокой партийности и гражданственности нет подлинной зрелости. Верное понимание этих критериев волнует нас, ибо от этого зависят глубина и сила воздействия писателя, живущего современностью.
Современность ставит в один ряд представителей всех национальных литератур. К их чести, они успешно овладевают достижениями мировой эстетической мысли, духовным и художественным опытом других народов. Сейчас работают в этих литературах писатели европейской культуры. Прошла или проходит торопливая пора ученичества, наступает пора зрелости для них. В какой-то мере покажется законным сомнение, а не увядает ли особая прелесть и своеобразие национальных литератур? Но если мы обратимся к практике этих литератур, то не трудно убедиться, что эти сомнения излишни. Не говоря о старших, даже произведения писателей более позднего поколения, литовцев Слуцкиса и Авижюса, туркмена Джумаева, узбеков Кадырова и Якупова, казахов Кабдулова и Шаймерденова при всей современности и новизне сохраняют свой национальный характер. Вслед за русскими писателями Юрий Рытхэу как бы изнутри открыл нам свой маленький, удивительный народ. Со временем в жизнь этого народа вошли огромные изменения. Писатель-реалист не мог уже любоваться экзотикой. Он пишет теперь о людях образованных, о своих современниках. На страницах его произведений как бы увядает прежняя наивная прелесть. В то же время художник вместе со своими героями приобретает настоящую зрелость. Или такое яркое явление, как Чингиз Айтматов. Я не стану говорить, что при всей современности манеры его письма, общечеловечности нравственных проблем, поставленных им в своих произведениях, его герои остаются сугубо национальными, людьми от земли киргизской. Меня поразила одна деталь в его произведении — описание иноходца Гульсары. Казалось бы, что нового может открыть писатель в примитивном мироощущении животного, так великолепно описанного в русской литературе Л. Толстым и А. Куприным? А он открыл все-таки. «Ощущение неустойчивой тверди под копытами смутно всколыхнуло вдруг в угасшей памяти коня те далекие летние дни, тот мокрый зыбкий луг в горах, тот удивительный невероятный мир, когда солнце в небе ржало и скакало по горам, а он желтый, как цыпленок, пускался вслед за солнцем через луг, через речку, через кусты... когда табуны, казалось, ходили вверх ногами, как в глубине озера, когда мать — большая, гривастая кобыла — превращалась в теплое молочное облако».
Да, это не Холстомер и не Изумруд. Это жеребенок, выросший в вольном табуне и в приволье горного пастбища. Так мог описать только киргиз. Конь этот еще связан с судьбой главного героя Танабая. В этом я вижу глубинную связь писателя с народным творчеством, Кони — крылья джигитов, их верные друзья, воспетые в «Манасе» как бы в новом качестве, глазами нашего современника возвращаются к нам. В этом и традиция и новаторство.
С развитием литературы, с ее зрелостью национальное своеобразие не исчезает, оно с поверхности как бы уходит вглубь, впитываясь в каждую клетку, в кровь произведения, преобразуясь из красочного колорита в характер его. Названные в начале статьи черты в свое время в полной мере были присущи казахской прозе. Но она переросла их, как джигит одежду подростка. Мне думается, своеобразные черты, в особенности приписываемые той или иной литературе, в лучшем случае характеризуют отдельные этапы их роста. Ведь эти литературы находятся в постоянном движении, претерпевая все новые и новые качественные изменения. Даже отдельные выдающиеся представители не могут в полной мере определить всю их особенность и своеобразие. Потому что каждая литература вместе со зрелостью отражает не только глубину, но и полноту и многообразие.