Лунная ночь светла. Просторная степь лежит в серебристом лунном сиянии. Это сияние, все выше поднимаясь над землей, там, в беспредельности неба, превращается в облако серебристой пыли. Лунный свет будоражит память. Он разбудил в Ержане воспоминания о недавнем прошлом.

...Высокая, стройная девушка, едва касаясь коньками зеркального льда, бежала впереди. Синеватый лед блистающий в лунном сиянии снег, призрачно летящая девичья фигура... Все было как из сказки. Когда Ержан нагнал девушку, она круто обернулась. Ее лицо показалось ему жгуче красивым. «Давайте кататься вместе», — сказала она ему. Держась за руки, они побежали рядом, изредка взглядывая друг на друга.

Эта девушка часто заходила в комнату Ержана. Обычно девушки не входили к ребятам. Но она каждый день перед уроками забегала к Ержану, и они отправлялись вместе. Звали ее Кунзила Капселенова. Была она темноглазая и круглолицая, с тонкими чертами. С другими ребятами Кунзила разговаривала мало, не так, как с Ержаном, и по дороге в школу держалась к нему поближе. Но Ержан не придавал этому большого значения. Теперь же все было иначе, не так, как в ту лунную ночь, когда, катаясь рядом с Кунзилой, он в ее лучистых глазах прочитал какую-то тайну.

Это произошло четыре года назад. Сейчас, при лунном сиянии степи, он живо перенесся в прошлое. И тогда, как сегодня, тайное, сладостно-щемящее чувство томило его. Но оно быстро ушло. А теперь вернулось с новой, большей силой. На пути Ержана встречались и другие девушки. В военном училище он, как и другие курсанты, в воскресные дни уходил в город, бывал в парке, на танцах. И здесь познакомился с девушкой. Для джигита не гулять с девушкой — унижение мужского достоинства, стыд. Бытующее среди джигитов хвастовство легкими победами было распространено и среди его товарищей. Одержать скорую победу над девушкой считалось молодечеством, отвагой. Ержан стыдился отставать от товарищей. Но все эти влечения молодости промелькнули, не оставив следа.

А теперь...

Кто-то неслышно подошел и облокотился о перекладину, возле которой стоял Ержан. Это был дежурный Байсарин.

Ночная тишина настроила всегда говорливого джигита на задумчивый лад. Когда Ержан взглянул на него, Байсарин, не зная, что сказать, пробормотал:

— Ночь-то какая светлая.

Это был молодой, крепко сбитый человек, с лицом круглым и открытым. Помолчав немного, Ержан вдруг спросил:

— Жена у тебя есть?

— Нет. Еще не женат.

— А девушка?

Вопрос застал Байсарина врасплох. Помаргивая глазами, он смущенно молчал. Наконец, улыбнувшись через силу, ответил:

— Есть.

— И сильно влюблен?

Байсарин совсем растерялся.

— Не знаю я, как это... влюблен, — сказал он, вздохнув. — Но она мне очень нравится.

Помявшись, он вынул из нагрудного кармана карточку и, колеблясь — показать или нет, протянул ее Ержану:

— Вот.

Ержан долго рассматривал карточку. При бледном свете луны черты лица казались неуловимыми, неясными. Внутренним чутьем он угадывал: Байсарин весь напрягся, боясь, что девушка не понравится начальнику. Ержан порадовал его:

— Красивая. Очень красивая девушка. И кажется, человек хороший?

Маленькие глазки Байсарина сверкнули в лунном луче.

— Вот не видели, а как угадали! Уж такая хорошая девушка, словами не расскажешь... Просто расчудесная. Святую правду говорю.

Восторженность, разлитая во всем существе Байсарина, передалась Ержану. Он почувствовал неодолимую потребность говорить о Раушан, говорить о ней самыми красивыми человеческими словами и... не мог. Откуда он знал, как она к нему в глубине души относится. Иногда они прогуливаются вместе. Только и всего. Каждый ищет развлечения в далекой монотонной дороге. В душе Ержана шевельнулась ревность. Ревность к уверенному счастью Байсарина. Чем больше расхваливал свою любимую девушку Байсарин, тем печальнее становился Ержан.

Он внутренне сжался весь, замкнулся. Байсарин почувствовал это и отошел. Ержан обернулся ему вслед. Из глубины вагона волною набегало на него теплое человеческое дыхание. Солдаты, тесно прижавшись друг к другу, спали на двухъярусных нарах. Они спали крепко и беззаботно. Внизу, под вагонами, постукивали колеса. И в этой мирной ночи Ержан вдруг до боли резко представил себе кровопролитный бой. В этот час по всему гигантскому фронту сражаются и умирают люди. И эти солдаты, сладко спящие на нарах, тоже скоро будут там. И многие из них, полные жизни, полягут на полях битвы. Многие из них и, быть может, сам Ержан... Кажется, в первый раз он осознал это так ясно и четко. Испытал ли он страх, неуверенность к себе? Нет, страха не было в его сердце. Быть может, только сожаление, что жил слишком мало и не успел сделать ничего значительного, ничего большого.

И еще он испытывал сожаление, что не успел найти близкого, самого близкого на свете человека, которому мог бы передать сбережения своей души. А эти сбережения, пусть еще маленькие, были. Он знал это.

Раушан... Раушан... Вот кому он мог бы сказать: ты мой самый близкий на свете человек. Ее дыхание — как теплый ветерок в степи. Черные глаза прозрачны и хрустально чисты, и в глубине их порой мелькают быстрые веселые искорки. Иной раз кажется: Раушан так для него близка, что нет такой мысли, нет такого движения души, которыми он не мог бы поделиться с ней. Но вот пришла минута — и Раушан другая. Она отдаляется, она холодна. Он для нее случайный попутчик, с которым беспечно болтают и расстаются без боли.

Трудная выпала ночь, и наутро Ержан ходил тусклый, вялый. От его прежней веселости не осталось и следа. Он держался замкнуто и потихоньку вздыхал. Это было тем более заметно и некстати, что в вагоне царило оживление. Вагон напоминал семейный дом, в который после долгих странствий вернулся родственник. Кожек и Зеленин, догнавшие эшелон, переполошили и обрадовали весь взвод. С раннего утра подшучивали над Кожеком. Полное раздолье для Борибая, который никогда не скупился на шутки. Не успел его друг шагнуть в вагон, как Борибай бросился обнимать его: «Ойбой, браток мой, вот и довелось, наконец, свидеться с тобою! Истомился я по пресветлому твоему лику!» И с этой минуты, что ни слово — то шпилька.

Но нет такой шпильки, от которой Кожек поморщился бы. Он и бровью не повел. Только улыбался, широко растягивая губы.

— Это он нарочно, — уверял Борибай, — нарочно пропустил нас вперед на четверо суток, чтобы потом догнать и показать свою лихость. Удалой джигит, настоящий Кобланды.

Он похлопал друга по плечу.

— Куда Кобланды до Кожека! — с мягкой насмешкой подтвердил Картбай.

— Что есть любовь? Любовь — это муки сердца. Я полагал, что наш Кожек — негнущийся, могучий дуб. Но и его любовь согнула, скажи на милость, а? — продолжал Борибай и в изумлении прищелкивал языком.

Раздался хохот. Звонко, от души, перекрывая голоса и тряся широкими плечами, смеялся краснолицый Картбай, человек уже в летах.

Только Борибай ни разу не улыбнулся. С грустью в голосе он заговорил, изображая все то же изумление:

— Даже выносливый нар не устоит, если его ждет такая бешеная супруга, как Балкия.

Картбай перебил:

— Ойбой-ау, разве неправду говорят, что всякий может быть и героем и богатым? Но любовь — это высокий удел. Бедный Кожек, его страсть еще не остыла.

Когда уже достаточно пощекотали Кожека шутками, Картбай сказал:

— Жил в нашем ауле некий Бузаубай. В один прекрасный день он пустился в далекий путь. И видит — едет ему навстречу одинокий всадник. На голове у него лисий тымак, обшитый красным шелком. Бузаубаю до тошноты надоела его дрянная шапка, а тымак ему понравился, он сорвал его с головы путника и поскакал прочь! Но лошадь под ним, как видно, была плохонькая. Разгневанный путник пустился вдогон и вот все ближе и ближе. Бузаубай видит, что ему не уйти. Придержал лошадь, повернулся и говорит: «Хоть и в шутку, а большое мы проскакали расстояние. Молодцы мы с тобой!» И нахлобучил на голову всадника его тымак. Это я к тому рассказал, что в шутку или всерьез, а наш Кожек тоже проскакал большое расстояние, и лихо проскакал. Скажи ему «молодец», и пусть он передохнет от наших шуток. Довольно с него.