– Выбрал ее для меня один пирожник, Петруш, давнее это дело.
– Ты мне расскажешь?
Станчев поведал ей историю, опустив упоминание о двух ортопедических операциях, на которые он пошел, узнав, что из-за травмы лодыжки его не примут на следовательскую работу. Операция была сопряжена с немалым риском, хирурги долго колебались, разглядывая рентгеновские снимки, но Станчев настоял на своем и лег на операционный стол. К счастью, вторая попытка, которая, в сущности, могла погубить ногу окончательно, оказалась успешной. Радость его была неописуемой! Проверяя работу хирургов, он ходил часами: то быстро, чуть ли не переходя на бег трусцой, то медленно, прогулочным шагом. Заглядывался на свое отражение в зеркалах, в витринах, ходил на лечебную гимнастику, шагал, шагал, а по ночам просыпался в поту, когда в неукротимые сны кошмаром врывалась хромота. Но по-настоящему он переволновался, переступив порог отчего дома: он не писал родителям об операциях, но когда левая нога стала полностью ему подчиняться, решил ошарашить стариков. И чуть было не загнал мать в гроб. Бедная женщина стирала белье во дворе и глазам своим не поверила: ее сын, как в сказке, подскакивал, присаживался на корточки, неожиданно срывался с места, умышленно делая опорной левую ногу. Сдавленно вскрикнув, мать стала оседать, цепляясь за веревку с бельем, на большее не хватило сил…
Лет через двадцать, в недобрый час он поскользнулся, что-то в лодыжке снова хрустнуло, его пронзила невыносимая боль, после чего Станчев снова стал слегка волочить левую ногу. „Пора на пенсию, Жечка", – мысленно пожаловался он жене, проклиная себя за неосторожность…
– Но ведь такое случается довольно редко, а папа? – сказала Петранка, заметив внезапную задумчивость отца. – Ведь преступники и преступления были всегда, неужели тебе не приходилось разочаровываться в людях?
Чтобы разочаровываться, надо сначала уметь очаровываться, подумал Станчев, возвращаясь из далекого мира воспоминаний. А я никогда не был особо очарован людьми – просто принимал их такими, какие они есть. Но вряд ли стоит говорить об этом Петранке, рано еще.
– Будь я поэтом или кем-нибудь в этом роде, возможно, это и случилось бы, Петруш. Но я юрист, обыкновенный человек с обыкновенным уровнем восприимчивости, и степень моих разочарований уже давно отрегулирована. В противном случае мне уже сто раз следовало бы бросить свое ремесло.
– Я не считаю, что у тебя средняя восприимчивость, – с неожиданной ноткой ревности возразила Петранка.
– Не потому ли, что я твой отец?
– Папа… хочешь, я скажу тебе что-то смешное?
Она заглянула ему прямо в глаза.
– Папа, ты – тонко чувствующий и начитанный, и опытный, и к тому же верующий.
Станчев вздрогнул – выстрел попал точно в цель. В школе товарищи кликали его немного насмешливо, немного снисходительно – Никста. По первым буквам имени и фамилии. Эй, Никста, звали они, давай-ка смоемся с математики!.. Он не убегал с уроков, хотя в математике был не больно силен. Не то чтобы он боялся, просто считал бегство чем-то недостойным – надо было изобретать предлог, врать, а это было противно. Вот соученики его, те не лезли за словом в карман. У одного прорвало трубу и дома потоп, у другого тетка вывихнула ногу, и ее отвезли в военный госпиталь, у третьего привезли дрова и некому разгрузить – фантазия работала вовсю, а кто пойдет проверять трубы, дрова и теток… Что ему сегодня говорил Досев о Балчеве? Что, возможно, у того был роман с Кушевой и она закатила ему истерику, дознавшись о своей преемнице, тут он и… Черт, это ему не приходило в голову – возможная двойная связь Балчева. А Досеву пришло, ведь он подозревает всех и каждого, просто у него воображение работает в этом направлении. А воображение может творить чудеса, оно может позволить тебе почувствовать себя богом или преступником, царем или пастухом. Но Досев таким уж уродился, а я вот верю…
Станчев остановил машину на узкой улочке, неподалеку от ветхой пирожковой. Глинобитный, слегка перекошенный дом опирался на тротуар кривыми ступеньками лестницы, помещение с облупившимися стенами, вытертым, шероховатым полом, но лишь здесь, в центре столицы, все еще пекли вкусные, как в старое доброе время, пончики. Вспомнив детство, когда мать пекла блины, Станчев зашел в пирожковую и купил пару остывших, размякших, пресных пончиков. Он не был голоден, но проглотил их с удовольствием. Запахло свежемолотой пшеницей, и на него повеяло давним деревенским детством, в памяти всплыли ребячьи шалости на берегу реки, неожиданно сломавшаяся ивовая ветка, на которую он вскарабкался, чтобы прыгнуть в воду. Тогда-то и хрустнуло что-то в лодыжке, затем долгие годы он волочил ногу…
Улочка была узкая, по обеим сторонам росли деревья, – каштаны и аккуратно подстриженные акации – за которыми прятались старые особняки и новые компактные кооперативные жилища с гаражами на первых этажах. Вот здесь-то и проживал Балчев более десяти лет.
Следователь прошагал по неровному, с выбоинами, тротуару, нашел нужный номер и оглядел здание: хорошо сохранившаяся довоенная постройка с аккуратными эркерами на втором этаже и разрушающимся фризом над окнами. Недурно, сказал он про себя, тихо, уютно, к тому же в самом центре. Не хуже было и новое жилье Балчева в районе Лозенец[4] – у него явно губа не дура.
Метрах в пятидесяти за углом, тоже в старом здании, находилась аптека, в которой в свое время работала Кушева. Это открытие Станчев сделал лишь на днях, после тщательного изучения досье Балчева. Такое соседство казалось не случайным, хотя всякое могло быть. Интересно, знала ли что-нибудь об этом директорша аптеки, пожилая женщина с тяжелым пучком волос на затылке, и если знала, то почему ничего не сказала ему во время их первой беседы… Во всяком случае, с неудовольствием подумал Станчев, внимательно смотря себе под ноги, чтобы не споткнуться, начальство правильно пошерстило меня из-за этого Балчева. Действительно, слишком уж я простодушен, вернее, наивен, подумал он, ощутив усталость. Дважды он встречался с инженером, и оба раза тот показался ему откровенным, спокойным, более того – в его синих глазах читалось сожаление о Кушевой, смешанное с каким-то ощущением чуть ли не отцовского превосходства – молодая, зеленая, запуталась в сетях жизни, не подозревая, чем все может обернуться. А эта тайная связь? Она приоткрывала другой образ Балчева, которому подобная двойственность совсем не была в тягость. И, видимо, никак его не сковывала. Ну да посмотрим…
И Станчев направился к аптеке.
Завидев его, директорша кивнула своей помощнице, а затем провела его в маленькую комнатку, служившую одновременно и лабораторией, и кабинетом.
– Проходите, что вас снова привело к нам? Выяснились какие-нибудь новые обстоятельства?
Станчев сделал вид, что не расслышал ее, но вопрос взял на заметку – в нем чувствовался повышенный интерес. По привычке окинул взглядом тесную каморку – все было на своем месте, на стене висел календарь Фармахима[5], рядом стояли весы с бронзовыми украшениями, над маленьким столиком на леске была подвешена шариковая ручка в виде клоуна.
– Товарищ Ванева, – начал он, присев (в чужом месте он всегда присаживался на краешек стула), – что вы можете мне сказать о Симеоне Балчеве?
Женщина вздрогнула от неожиданности.
– Каком Балчеве… погодите…
– Инженере Балчеве, вашем соседе по улице.
– Ах да… Из двадцать третьего дома?
– Совершенно верно.
– Но он уже несколько лет не живет здесь.
– Значит, вы хорошо его знаете.
Ванева на мгновенье задумалась.
– Я бы не сказала, что хорошо… Мы знакомы.
– Вы часто видитесь?
– С чего бы это вдруг?
– Но вы все-таки встречали его?
– Ну да, он заходил за лекарствами.
– И это все?
– Да, а в чем дело?
Надо ее ошарашить, что ж рискнем, решил Станчев.