— Кто же был, как звали того почтенного визитера? — повторил вопрос Мейкер Томпсон, который словно ничего не слышал.

— Чарльз Пейфер…

— Нет, этого не может быть. Он просто назвался Чарльзом Пейфером, а настоящее имя его — Ричард Уоттон.

— Его звали Чарльз Пейфер, и он был Чарльзом Пейфером, трое детей и красавица вдова унаследовали его акции и собираются голосовать за вас, Мейкер Томпсон, на следующем собрании акционеров; они навек вам благодарны.

— Какая ужасная ошибка!.. — повторял Мейкер Томпсон.

— Ричард Уоттон, не знаю, видели ли вы его, действовал там в роли археолога. Составленный им обвинительный документ великолепен, но мы обрушим на эту бумажонку лавину громких воплей, которые поднимут все карибские страны, требуя нашего присутствия и прославляя нас как послов цивилизации и прогресса, герольдов благосостояния и богатства… Вы говорили о желтой опасности, — теперь самое время в полный голос затрубить о ней: центры японского шпионажа.» нити заговоров, ведущие ко двору микадо… картыдокументы… шифры… подводные лодки в водах Тихого океана, шныряющие у берегов Центральной Америки… И опасность блокирования нашего флота в случае разрушения Панамского канала, хрупкого, как спичечный коробок, если…

— Ричард Уоттон, — снова спросил Мейкер Томпсон, словно обращаясь в пространство, — Ричард Уоттон был археологом?

— Он применил эту хитрость, чтобы проникнуть на наши плантации, в наши тайны, ибо, без сомнения, он имел допуск ко многим архивам.

Президент «Тропикаль платанеры» увидел, как Мейкер Томпсон встал и удалился, но не услышал шума его шагов…

Как вернуть к жизни Чарльза Пейфера?

Ладно еще, что он лежит здесь, в склепе, замурованный в гробу с двойными стенками и стеклянным окошечком над лицом, лежит с закрытыми глазами, одетый путешественником, — так, как нашли его на дне ущелья у Обезьяньего поворота. Если бы его похоронили в тропиках, от него не осталось бы ни следа, ни косточки. Там мертвые уходят безвозвратно. Смерть не вечна, а преходяща.

Непоправимо… Вдова с детьми — наверное, еще маленькими — будет голосовать за убийцу мужа на следующем собрании акционеров… Нет, надо снять свою кандидатуру…

Этим вечером продавцы газет кричали на улицах Чикаго: «Сенсационное сообщение!.. Сенсационная новость!.. Джо Мейкер Томпсон, Зеленый Папа, удаляется в частную жизнь, отказывается быть президентом Компании».

Непоправимо…

Он не мог дать жизнь Пейферу… Не мог и преградить путь в жизнь существу, зревшему под сердцем Аурелии, сыну Ричарда Уоттона…

Миллиард, миллиард долларов… Полтора миллиарда долларов… Миллиард восемьсот миллионов долларов… Два миллиарда долларов…

Непоправимо… Непоправимо…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

IX

Для Боби Томпсона, по прозвищу «Гринго», внука Зеленого Папы — как до сих пор величали старого Мейкера Томпсона, — город был не городом, а сплошным бейсбольным полем, которое делилось на восемь, или девять, или десять полей: «Льяно-дель-Куадро», «Льяноде-Палома», «Херона», «Сан-Себастьян», «Кампо-деМарте», «Эль-Серрито», «Ла-Реколексьон», «Ла-Эрмита», и ипподром, где было настоящее поле для этого вида спорта.

Команда Боби Томпсона называлась «Б. — Т. Индиан», хотя ее чаще звали просто «Индиан» — результат легкого и невинного противодействия игроков, которые не хотели добавлять «Б. — Т.», инициалы Гринго, к своим именам: подумаешь, какая шишка, и капитаном-то они его признали только за то, что знает правила игры, вычитанные прямо из английской книги, и имеет целую коллекцию перчаток, шлем и нагрудник для принимающего, мировые перчатки для подающего и других игроков, а также классные мячи и биты.

Боби с утра появился на бейсбольном поле, жуя резинку. На фоне зеленого ковра, влажного от утренней росы, сверкал под лучами солнца рыжий шар — его голова. Он ждал игроков своей команды, смуглых черноволосых мальчишек, которые тоже являлись туда спозаранку, — одни причесанные и чистенькие, другие немытые, — запихивая в рот банан, пряник или лепешку с фасолью, которая оставляет во рту траур — так называли шелуху от черной фасоли, прилипавшую к зубам. Они шли по полю, толкаясь и переругиваясь.

— Эй, boys![67] — кричал Гринго, потрясая в воздухе надетыми на биту перчатками, чтобы мальчишки заприметили его еще издали, с противоположного конца зеленого «Льяно-де-Куадро», там, где у баз чернели земляные лысины. Кое-кто из игроков прихватил с собой самодельные перчатки, типичные изделия домашнего производства: ладонь обычно покрывается кожей: пальцы делаются из какой-нибудь крепкой материи, а набивается такая перчатка шерстью, щетиной, соломой или ватой, чтобы ослабить удары мяча. Перчатки-уроды, перчатки-подушки, похожие на те, какими в школах стирают мел с доски. Великолепная перчатка Челона Торреса, набитая срезанными когда-то косами его мамы, возбудила зависть остальных игроков и заставила их броситься к шкафам и комодам на поиски волос, выудить из ящиков «букли» старых теток или сестер, которых в свое время коротко остригли после тифа.

Когда ребята подошли к Боби, Рамос Кот стал задирать Самуэля Галисию, а потом толкнул его и подставил ножку. Как только Галисия стукнулся лбом оземь, Кот набросился на него и стал дубасить кулаками.

— Эй, ты, имей совесть! Лежачего не бьют!.. — кричали остальные, не вмешиваясь в драку. — Не бей его кулаками, скотина!

Боби Томпсон, используя свой престиж, капитана команды, разнял ребят, дал пинка обоим и стал между ними, потому что едва Галисия освободился от обидчика и поднялся на ноги, как тут же размахнулся и хотел огреть Кота. Губа у Галисии кровоточила; ругая почем зря Кота, он провел рукой по лицу и, измазав кровью ладонь, вытер ее о волосы. Теперь казалось, что из головы и уха тоже сочится кровь.

— Не горюй, Перышко! — успокаивали товарищи Галисию. — Когда-нибудь, Перышко, ты его тоже подловишь, как он тебя, и тогда уж не дашь маху. Живьем его сожрешь, старик, с потрохами. Он сам пристал к тебе и дал подножку, а когда ты упал, накинулся, подлец, на лежачего.

Рамос Кот, удерживаемый на расстоянии Боби Томпсоном, поднимал вверх левую руку в самодельной перчатке, которая походила на круглую нескладную подушку, и то терся о нее щекой, то целовал, то прижимал ее к сердцу. Это приводило в бешенство Галисию Перышко: Кот сказал ему, что перчатка набита волосами сестры Галисии — Аманды.

— Моя сестра и не посмотрит на тебя, замухрышка! Замухрышка! Замухрышка! — орал Галисия Перышко, облегчая душу руганью, мстя обидными словами за синяки, разбитую губу и поцелуи в перчатку, сделанную из волос сестры. — Замухрышка! Замухрышка!

Мир не восстанавливался. Надо было дать им снова подраться, но не голыми кулаками, а в боксерских перчатках и с участием судьи. Майену Козлику поручили слетать за боксерским снаряжением на своем «велике» домой к Боби, которому нельзя было покинуть поля, ибо только он мог поддержать порядок.

Бой был делом нескольких минут и закончился нокаутом. Галисия и Рамос, словно выпущенные на свободу драчливые петухи, стали лупить друг друга по голове, по лицу, по груди. Мальчишки окружили боксеров и, затаив дыхание, не сводили с них глаз; слышались только глухие шлепки и удары, которыми без передышки осыпали друг друга разъяренные противники.

Галисия Перышко нанес удар в живот. Рамос Кот побледнел, судорожно глотнул воздух, застыл на мгновение — зеленоватые глаза на позеленевшем лице — и свалился замертво. Увидев, как он упал, все бросились врассыпную.

— Он дал ему под ложечку, — переговаривались на бегу мальчишки.

На поле около нокаутированного, раздумывая, что с ним делать, остались Боби, Торрес Гнояк, Хуарес Трепач, да сначала еще и Майен Козлик; только не избежать ему теперь драки с Лемусом Негром: впопыхах он схватил не свою машину, а велосипед Негра, и помчался прочь, пристроив Галисию на багажнике.