— Было бы лучше, если бы вы вышли во двор, господь вас возблагодарит, он все видит… — обратилась к Хуамбо какая-то женщина, одетая в траур, настойчиво приглашая его перейти из комнаты, где лежал мертвый цирюльник, в соседнюю, рядом с парикмахерской. Зеркала и картины были затянуты белой марлей.

На бдении около покойника падре Феху был почти до одиннадцати ночи. Вечером он оказал последние услуги умирающему. С того момента, когда брадобрей принес в дар церкви лик Гуадалупской богоматери, он не приходил в сознание.

Священник вышел вместе с Пьедрасантой. Хуамбо поплелся за ними. Настиг он их уже в середине площади.

— Сеньор священник, сеньор священник, я хочу исповедаться вам, это у меня не икота. Это ветер ворочается!..

Икал он… Икал…

— Я проглотил ветер, чтобы выплюнуть всю мою ненависть в лицо старшему десятнику… во время стачки… он отказался повысить нам заработок… мы отказались работать… и я просил бога, чтобы он позволил мне убить его… икотой, да-да, расстрелять его, изрешетить… икотой, икотой…

— Успокойся, сын мой, грехи тебе отпущены… А что, стачка была?

— Да, падре…

— Серьезная?..

— Не слишком серьезная, однако… Надо защитить Андреса Медину и еще одного, седого — он главный у безработных…

— Не обращайте на него внимания, — вмешался Пьедрасанта. — Болтает, что на ум взбредет, как и все мулаты. Какая там стачка!.. Посмотрите, сколько оружия подготовлено в казармах…

— Господь с тобой… — Падре Феху положил руку на плечо Хуамбо, — Самбито вытянул губы, словно приготовился свистнуть, — и, вздохнув, начертал крест перед его лицом.

Жена Пьедрасанты в ладони левой руки растирала листок руты. Увидев своего супруга и падресито, она с еще большей силой стала растирать листок пальцами правой руки, пока он не превратился в зеленую кашицу, затем вложила ее в ноздри и глубоко вдохнула аромат, дремавший в руте. К вискам ее были приложены ломтики сырого картофеля; она только что выпила настойку из лекарственных трав и бикарбонат натрия: все еще побаливал желудок. Но сейчас она уже почти оправилась от нервного потрясения после увиденного в парикмахерской.

Она заглянула туда, чтобы справиться о здоровье больного, а заодно попросить немножко душистой эссенции, ароматизированного спирта или одеколона — подлить во флакон с парафиновым маслом, который она принесла с собой. Если все это смешать и взболтать, то получится превосходный эликсир для волос — они становятся блестящими, шелковистыми, их легче завивать.

Парикмахер не ответил на ее приветствие, хотя она поздоровалась еще с порога, как требует хорошее воспитание, — и тогда она подошла к его креслу, думая, что он спит. Да, он и в самом деле спал, но так крепко, что, казалось, потерял сознание. Его лицо покрыли мошки и москиты, словно зеленый намоскитник, словно ожившая изумрудная сетка то спускалась, то поднималась, то растекалась по лбу, по щекам, губам и векам.

У нее замерло дыхание, сердце остановилось — с задрожавших губ жены Пьедрасанты, с которых еще не сошла улыбка, сорвался стон. Она прикоснулась к парикмахеру и отпрянула, выкрикнув два слога:

— Мерт…вый!..

Сеньора Минча, жена цирюльника, — кто ее знает, законная или нет, горе и радость в равной степени испытывают незаконные и законные, — вышла на крик. Руки в мыльной пене — парикмахерша стирала простыню. Опять сердечный приступ, обморок? Пока она вытирала руки, все время бормотала: «Сердечный приступ или обморок?» И вдруг будто проглотила слова — поняла все. А поняв, разразилась плачем — ее муж не просто потерял сознание, он потерял жизнь.

Она расстегнула, нет, разорвала его рубашку, но, кроме звука рвущейся ткани, так ничего и не услышала, когда прижала ухо с большой золотой подвеской к груди мастера. Впавшая грудь, ребра, волосы. Из глаз ее тихо полились слезы. Она не услышала того, что ожидала услышать, — сердце, живое сердце. Но мертвое сердце — это уже не сердце. Из шкафчика в парикмахерской достали флакон с одеколоном, смочили ей голову, лоб и все никак не могли оторвать ее от коченевшего тела. Воздуха, воздуха!.. Однако не воздуха ей не хватало. Вернулись в комнату друзья, которые оставляли ее наедине с покойным. Они застали ее все в той же позе — она задыхалась, судорожно исказившиеся губы не могли вымолвить ни слова. Минча будто хотела поднять руки, заткнуть уши руками, не слышать голосов, не видеть тех, кто окружал ее, кто пытался утешить. Соболезнования… соболезнования… соболезнования… Мошки, облепившие зеркало, что висело напротив кресла с телом покойного, как будто продолжали пожирать его отражение.

Бдение у останков ушедшего из жизни. Свет свечей и ламп не поднимается ввысь — он падает, тает. Падает со стен, с потолков, с мебели — отовсюду, падает и ложится на пол. В комнате оказалось мало места для прощающихся — собралось больше женщин, чем мужчин; мужчины выходили на улицу, рассаживались на стульях и скамьях перед домом, устраивались поудобнее, обмахивались шляпами, отгоняя насекомых, вытирали платком ручейки пота; курильщики затягивались сигаретами, пьющие беседовали о напитках, были и такие, которые даже в столь скорбный момент заключали пари, играли в карты и в кости, рассказывали пикантные анекдоты или любовные похождения.

Дон Лино Лусеро пришел на бдение с горящей гаванской сигарой во рту — такой длинной, что казалось, она достает до губ собеседника, золотая цепочка свисала с живота пятидесятилетнего толстяка, а его палка походила на корень.

Вдова поблагодарила его за внимание, а когда она отошла поздороваться с другими посетителями — люди все прибывали и прибывали, — к дону Лино приблизился Флориндо Кей, ветеран первой европейской войны, прибывший на побережье как представитель фирмы фармацевтических и москательных товаров.

Его одиссея почти тридцатилетней давности, между прочим, удостоилась стихотворения, созданного одним поэтом-юмористом, который, правда, на этот раз писал в серьезном тоне:

На этом стихотворение обрывалось. Во время войны он приезжал на родину в форме французского солдата — «poilu» и выступал с докладами, дабы поднять, союзнический дух «parmi les indiens»[111].

Флориндо — ветеран первой мировой войны, и это звание служило ему больше, чем слава героя Вердена, к тому же многие путали слова «ветеран» и «ветеринар», — был он тогда молодым красавцем, вызывавшим алчные взгляды женщин; он галантно раскланивался, ему отвечали поклонами мужчины, чаще всего сверкавшие лысинами. Как только в зале гас свет, Флориндо становился таинственным голосом, который давал пояснения к фильму.

— Voila Verdun!..[112] — выкрикивал он, когда на серебристой простыне возникли горы трупов, усы и каски, пушки разных калибров, фонтаны земли и камней, взлетавших от разрыва снарядов.

— Voila les taxis de la Marne![113] — провозглашал Флориндо, когда на экране появлялись парижские улицы (он называл Париж просто — столицей) с идущими по ним бронированными чудовищами, которые обеспечили победу.

— Voila les «berthas»![114] — На экране показались орудия, с помощью которых боши надеялись покончить с Парижем…

Затем Флориндо Кей вернулся на фронт. Закончилась война — он демобилизовался и остался во Франции. Друг и ученик Анри Барбюса, он вступил в группу «Clarte»[115][116] и перевел книгу учителя «Le couteau entre les dents», опубликовав ее на испанском языке под точно переведенным названием «С ножом в зубах».