Пропустив первый глоток, он, не отрываясь, высосал всю флягу; тяжело вздохнул, попытался сделать несколько шагов, перегнувшись в поясе и широко расставив ноги.

Повозки. Люди верхом на лошадях. Прохожие. Деревья. Ветер.

Сеньорита директриса возвратилась в свою «траншею», как она называла письменный стол, и, вместо того чтобы писать, нервно забарабанила карандашом по бумаге — в такт часам, на-тик… на-так… в такт биению пульса, в такт течению времени… на-тик-так, а на бумаге возникали точки и черточки, словно отражение бесконечного ливня, звучавшего в ее ушах. Время от времени она спрашивала себя, не унес ли падре Сантос те самые алые камелии, которые она забыла в поезде много-много лет назад. Она покачала головой, но в мыслях не исчезало: а вдруг действительно… Камелии, забытые в поезде, были последней вспышкой ее первой любви, они обожгли неизвестного спутника, который годы спустя воскресил их, но воскрешенные цветы — это уже бушующее пламя, огонь страсти… это пароль заговорщиков…

Малена посмотрела на часы — они показывали половину двенадцатого, — стряхнула с себя оцепенение и поднялась. Опять пора позвонить в колокольчик. Девочки выходили из классов, внимательный взгляд директрисы провожал каждую ученицу — они уйдут домой, а она снова останется одна — наедине с собой в опустевшей школе.

Она вернулась в свою комнату. Послышались шаги прислуги. Она отвела глаза и взглянула на руки. Перед тем как уйти в столовую, где ее уже ожидала тарелка дымящегося супа, она подошла к постели, слегка взбила подушку, аккуратно положила ее на кровать. Подушка была ее подругой, и Малена лелеяла ее, потому что эта подушка слышала течение ее мыслей и непрекращающийся ливень в долгие бессонные ночи.

Звуки маримбы и разрывы хлопушек на похоронах мальчика-козопаса, который сорвался со скалы близ Серро-Брильосо, собрали на кладбище в Серропоме много народа. У этого пастуха брат учился в мужской школе, и поэтому на печальную церемонию прибыли важные персоны, такие, как падре Сантос, директор и директриса, учителя обеих школ.

Уже сотворена молитва по усопшему, уже произнесены последние благословения. Все ждали, когда кончат копать могилку — священник стоял между Маленой и Пьедрафьелем.

— Здесь мы можем переговорить… Есть новости?..

— Насколько мне известно, нет… — ответил Пьедрафьель.

— Значит, не поймали. По-моему, обошлось… Малена болезненно воспринимала эту безличную форму, к которой частенько прибегал священник. «По-моему, обошлось…» — хоть ей и было приятно услышать, что полиции не удалось перехватить Мондрагона.

— Падре говорит так, будто держал пари, что он не уйдет… — заметила Малена.

— Дитя мое, ради бога! — Падре молитвенно сложил руки. — Ты скверно обо мне думаешь…

— К счастью, вовремя успели с букетом! — вмешался Пьедрафьель, и руки его, по обыкновению, глубоко ушли в рукава, а пальцы нащупали манжеты сорочки. — Самое печальное то, что офицер все-таки покончил самоубийством…

— Это который? — спросила Малена.

— Один из тех, кого прислали в Серропом. Как только вернулся в полк, пустил пулю в рот.

— Бедняга, его могут заподозрить в соучастии, — пробормотал падре.

— Если бы его заподозрили, давно бы расстреляли, — сказал Пьедрафьель, — хотя, впрочем, не все ли равно…

— Нет, сеньор учитель, тот, кто идет на расстрел, получает причастие капеллана!

— Какое утешение… переодетый стервятник причащает!

Раздавшийся вблизи оглушительный взрыв двух ракет-хлопушек, взлетевших ввысь и возвестивших о том, что тело мальчика опускают в могилу, прервал спор между священником и учителем. Падре Сантос ограничился красноречивым жестом, означавшим, что сутана все же лучше, чем ослиные уши или рога черта на голове.

Осталось лишь утоптать землю на свежей могиле, укрепить крест в груде камней и — что значительно тяжелее — уйти отсюда, оторвать от маленького холмика мать, которая будто пустила корни рядом с останками своего малыша. Ничто не пускает так быстро и так глубоко корни, как горе. Пришлось оттаскивать ее силой. Мать сопротивлялась, она не могла расстаться с одиноким крестом, на перекладине которого было написано имя: «Венансито»…

Пономарь подошел поздороваться с Маленой у самых дверей дома священника. Пьедрафьель простился с ними в воротах кладбища, и лишь Малена и Танкредо сопровождали священника до его дома, и тут его поджидали. Лицо Танкредо с широкими и толстыми губами улыбалось; ботинки у него больше ступней, штаны длиннее ног, голова шире туловища, а волосы — настоящая копна. Что-то пережевывая, пономарь протянул:

— Тут Кайэтано Дуэнде искал…

— Кого, меня?

— Да, сеньорита…

— Не сказал зачем?

— Нет, не сказал.

— А вы не знали, что я на похоронах?

— Сказал ему, но он только головой помотал и был таков…

С дерева сорвалась стайка голубых кларинов и взмыла к церковной колокольне. Малена спросила:

— А эта ива, чья она?

Танкредо посмотрел на сеньориту Табай с некоторым недоверием, не понимая, что она — смеется над ним или просто рехнулась. Как это понимать, чье дерево?!

— Чья? Ничья,[53] сеньорита, своя собственная… Как вы принадлежите себе, так и дерево…

— Я неточно выразилась… Хотела узнать, принадлежит ли эта ива кладбищу или церкви.

— Выросла она на кладбище, а ветви перебросила к церкви…

— Как она прекрасна…

— Прекрасен только господь бог!

— Что же это падре не возвращается?..

— У вас к нему дело?

— Просил подождать…

— Пойду и напомню ему, а то он подчас забывает… и… — остальное Танкредо пробормотал уже себе под нос, — …тем более, что ждет его какая-то ненормальная, еще спрашивает, чьи деревья… Боговы, чьи же еще они могут быть!.. Да и этот сеньор священник тоже, пожалуй, тронулся: всякий, кто много читает, в конце концов приходит к тому, что почти ничего не знает…

Малена подошла к иве и прислушалась к шепоту ее ветвей, вздрагивающих, как ее собственное тело; она смотрела на иву, приоткрыв губы, и что-то молча говорила ей — дыханием, взглядом, биением пульса. Да, она обращалась к ней, благодарила ее за помощь любимому в ту ночь, когда рядом проходил патруль и когда Хуан Пабло услышал вынесенный ему приговор. Любимый был здесь, под этими ветвями; в ту ночь она выгнала его из дому, а эта ива, выросшая среди мертвых, дала ему, живому, приют… Но если бы она не выгнала его, не сказала: «сейчас я хочу, чтобы ты ушел», его бы схватили…

Стараясь скрыть волнение — только она и Пополука знали об иве, — Малена вместе с падре Сантосом направилась к школе.

— Я получил свежие газеты, но не хотел тебя тревожить, — на ходу сказал ей священник.

Малена от неожиданности оступилась и, стараясь скрыть волнение, произнесла:

— Его схватили?

— Нет, дитя мое, нет, не произноси таких слов. В газетах сообщается, что усилена охрана на границах и что всех участников заговора вчера вечером приговорили к смерти. Завтра казнь.

— Его арестуют и убьют, объявят, что он убит при попытке к бегству, — и никто ничего не узнает…

— Выбрось это из головы; это скомпрометировало бы правительство!..

— Скомпрометировало правительство?

— Пойми, дитя, правительство, как все правительства, пришедшее к власти с помощью насилия, считает, что авторитет и террор — это одно и то же и ничто так не терроризирует, как смерть, но здесь — особый случай. Меня пугает другое… — Падре вытащил платок и вытер пот с лица… — Прикончат кого-нибудь на дороге и заявят, что это был он…

— Прошло уже двадцать семь дней, — вздохнула Малена, — двадцать семь суток, считая с сегодняшним днем! Удивительно, как я до сих пор не сошла с ума…

— Господь всемогущ, уповай на его милосердие!

— А вы святой человек, падре!

— Не кощунствуй!.. Свят только господь бог!.. Оставить тебе газету?

— Раз там нет ничего о Хуане Пабло, не надо. Занесите их директору Гирнальде, он жаждет новостей…