Он растянулся на краю постели в одежде, не зная, что предпринять — уйти или остаться…

Не подымаясь с кровати, разделся. Все его приводило в отчаяние, сердило, возмущало, раздражало. Оторвалась и покатилась куда-то пуговица — никак не пролезала сквозь петлю. Боже мой, как трудно снять с себя рубашку, когда лежишь! И стянуть штаны. Какие-то странные движения. Барахтаясь, будто ребенок, который пытается освободиться от пеленок, он кое-как высвободил ноги. Белье падает на стул, стоящий между его кроватью и кроватью Петушка Лусеро, который спит рядом. Очередь за башмаками. Один. Другой. Затем носки. Освобожденные пальцы растопырились веерами. Возникло ощущение, что это кончики магнитов. Он поджал их, но было уже поздно. Его парализовал какой-то толчок. Боби притих и лежал без движения. Он внезапно вспомнил запах той женщины — этим запахом пропиталось его тело. Оно передало запах постельному белью. Он вспомнил ночь, когда наслаждался ароматом ее тела, ласкал ее, познавал ее тайны… И тут же понял, что сейчас он — без нее и с ней — остался ее запах, глухо отдавалось эхо ее голоса, в памяти возникли и отблеск ее улыбки, и жест руки, поднятой к волосам, ее взгляд…

В соседней спальне — слышно было — тихо беседовали братья Лусеро, время от времени они покашливали.

— Забастовки не будет… — произнес один из них сонным голосом, как бы нехотя.

И эти три слова «Забастовки не будет…», «Забастовки не будет…», «ЗАБАСТОВКИ НЕ БУДЕТ…» — захватили сознание Боби, оглушили его. «Повесят их?.. — спросил он себя. — Повесят забастовщиков на дымок пулеметов?..»

Немного погодя, когда казалось, что братья уже уснули, до него донеслось:

— Я не оптимист… (Кто же это говорит, не дон ли Хуанчо?), но я человеческое существо и как человек говорю, что единственно гарантированное из всего в этом мире и… в потустороннем… — это — сомнение…

— И поэтому… — прозвучало в ответ, — уверяю тебя — забастовки не будет. Мы выиграем, ты же знаешь, что вожаки забастовки нарочно вовлекли людей в профсоюз, понимая, что это может захлопнуть двери перед каким-либо соглашением. Однако управляющий сообразил сразу — он принял делегатов пресловутого профсоюза трудящихся Тикисате и дал им понять, что пойдет навстречу всем их просьбам и требованиям, если они не поддержат подрывную забастовку в Бананере, которая должна начаться завтра в ноль часов. И люди из делегации — одни по собственной воле, а другие нехотя — приняли предложение управляющего как начало разрешения конфликта. Последнее слово предоставляется общему собранию рабочих, которое проводится завтра ночью и на котором, как я понимаю, будут присутствовать два полномочных представителя Компании. Эти гринго — практичные люди, знают, что крохоборством не выиграешь…

Боби засовывал голову под подушку, чтобы не слышать говоривших, отделаться от голосов, доносившихся из соседней комнаты, чтобы ничего не мешало ему мечтать о той, аромат которой он ощущал. Ах, если бы она была здесь! Ему доставляло удовольствие гладить, сжимать, растирать, чуть не рвать накрахмаленную простыню, с силой тереть ею лоб, щеки, ноздри, подбородок, на котором выступал золотистый пушок. Странная вялость. В соседней комнате братья уже смолкли, но их последние слова — «Хорошо, опасность, к счастью, исчезла, самое главное — загорелись огни!» — продолжали отзываться в ушах Боби, и он повторял про себя: «Если опасность исчезла, если загорелись огни, так почему я здесь!..» Он повернулся — лежа на спине легче думать… «Почему я здесь?.. Старики уже уснули… А что, если добраться до домика на насыпи, просвистеть джазовую мелодию?.. Почему я здесь?.. А если я оденусь… Конечно, чего еще раздумывать… меня никто не услышит, как выйду… посвищу… она открывает дверь… какие ножки!.. А если разбудить Петушка Лусеро, чтобы проводил?..» Он уже потянулся к спящему приятелю — кровати стояли близко, однако, едва прикоснувшись к горячей потной руке… отказался от своего намерения… Лучше оставить записку на столе… открыть ему секрет… адрес… дом… намекнуть…

Голышом он прошел на террасу и остановился, пораженный. Это была не та ночь, которую он только что видел. Это уже не была ночь на 29 июня. Совсем другая. От зданий Компании — его Компании (временами в нем пробуждался Мейкер Томпсон) — поднималось зарево огней, оно разлилось по всему горизонту, отблеск падал светящимся ливнем на банановые плантации. Опасность миновала. Явно. Даже собаки лаяли по-иному. Они лаяли, но в лае уже не ощущалось тоски и страха, как это было, когда господствовал мрак. Чувствовалась свежесть рассвета. В здешнем пылающем климате это как бы перевал: единственные часы, когда можно дышать.

Он быстро оделся — так поспешно, будто его одевало множество рук. Хотел было разбудить Петушка, да некогда… Нужно скорее выйти из дому, скорее погрузиться в утренний туман, в горячую траву, в зелень, ощутить под ногами влажную землю, идти, идти, идти, освобождаясь от самого себя, покидая тюрьму, идти навстречу счастью…

Клара Мария наконец-то забылась в счастливом сне. Она потрогала возлюбленного, лежавшего рядом, — так давно он не спал здесь, — и прильнула к нему, словно вода к прибрежной скале. Бессознательно она прислушивалась ко всем звукам, доносившимся с улицы… Свежесть рассвета. Единственный час, когда на побережье можно спать. Если вообще можно говорить о сне. Хоть остаток ночи — поспать. Но… что это?.. Кто-то бродит возле дома. Нет, на этот раз ей не почудилось. Может, кто-нибудь шпионит — нет, не может быть. А впрочем, пусть шпионит — все равно темно. Она успокоилась, но тут же приподнялась, взяла край простыни, хотела натянуть ее… нет, нет, не натянуть, она сжала ее рукой. Села в ногах постели — скорее прислушивалась, чем вглядывалась. Вздрогнула. Совсем проснулась. Шаги мулата. Похоже, его движения, он опять сеет перед дверью кости мертвеца. К счастью, она босиком — не услышит он, как она подойдет. И дверь только прикрыта. Осторожно поднялась с постели. Потихоньку отошла. Рядом с дверью был мачете. На этот раз она выпустит из него кровь, смоет «тоно» мертвецов, которое мулат наслал на нее уже не для того, чтобы бросил ее капитан, а для того, чтобы она овдовела. Она остановилась. Стояла бесшумно. Что-то удерживало ее. На столике, на котором лежали спички и стоял светильник, ее рука нащупала какой-то предмет. Уже не медля подошла к двери. И стала стрелять, стрелять из пистолета в темную фигуру, пока не опустел магазин…

Выстрелы заставили капитана Саломэ вскочить с постели. Комната была полна дыма. Капитан подбежал к Кларе Марии и заметил тень, которая метнулась вверх по насыпи, зашаталась.

— Что ты наделала?

— Это мулат! Мулат!..

— Какой мулат?

— Тот, который подбрасывал к моей двери кости покойника!

— Если ты его не убила, то, должно быть, тяжело ранила!..

Молчание сгущалось. Вглядываясь в темноту, капитан сказал:

— Он там упал… Пошли!

Она не могла двинуться с места. И Саломэ один побежал к тому месту, где упал человек. Кто это? Он щелкнул зажигалкой, всмотрелся и сразу же вернулся.

— Убила?.. — едва разжав окаменевшие челюсти, спросила Клара Мария каким-то мертвым голосом, в душе надеясь, что капитан скажет — нет.

— Да, но это не мулат…

— Кто?

— Внук президента Компании!

— Не может быть… он уехал… — И, спотыкаясь о камни, о корни, она пошла, нет, побежала, помчалась. За нею следовал капитан. Огоньком зажигалки осветил лицо Боби.

Руки и живот Боби были в крови, золотистые волосы пахли гарью. Меж полусомкнутых век отсвечивали бликами голубые глаза, полуоткрыты были губы…

Очнувшись, Клара Мария — она уже лежала в постели — услышала, как капитан мыл руки, натягивал мундир. Затем он подошел к ней и сказал:

— Я зажег свет, но ты этого даже не заметила… — Почему он говорит так, будто ничего не случилось, будто все это был сон, кошмар? — Мне пришлось тщательно осмотреть тебя, не осталось ли где-нибудь следов крови… на тебе, и у двери, и там, где он упал…

Клара Мария зажмурила глаза, две большие слезы скатились по ее щекам — нет, это был не сон, не кошмар, это была правда. А действительность не смоешь, как кровь…