— Нет, пока хватит. Мне бы это переварить, — вздохнул Анджей. — И что теперь будет, если они встретились? Что Ефимов напредсказывал?

— Дай старику поспать, лететь еще долго. Подремлю, потом расскажу.

— Старик, — фыркнул Кантор. — Вы еще меня похороните…

— Типун тебе на язык! — вполне серьезно рявкнул дед и отключил связь.

Анджей закрыл глаза, постарался отключиться от резкого запаха дезинфицирующего средства, которым промывали скафандр. Воняло омерзительно: должно быть, охрана позаботилась, чтоб на президента ни один микроб не сел. Услышанное хаотически носилось по голове, не желая оседать на извилинах. Вроде бы профессор Чех говорил понятным вольнинским языком, но слушать его было трудно. Монотонно журчащая речь, смешки, старые словечки, причудливые образы — с такой манерой речи в театре играть, а не объяснять и без того мозголомные информационные теории…

Перед глазами стояло заплаканное лицо Арьи. Тогда, в дни переворота, она пыталась что-то рассказать, брала на себя вину за гибель его семьи. Анджей счел это мелодрамой, одной из многих, которые устраивала Арья. Не хотелось ей ходить в любовницах, дурочке. Тогда Кантор услышал одно: на этот раз девчонка решила поиграть в виноватую и страдающую, но тему выбрала крайне неудачно. Он ни на минуту не задумался о том, есть ли в ее словах хоть капля правды, не стал открывать веер.

Сейчас, пять лет спустя, было совершенно ясно, почему: он уже тогда нуждался в не слишком умной, красивой, но слишком нервной женщине. Никто и никогда не был до такой степени предан ему — даже первая жена, дочь, старые друзья. Анджей знал, что прикажи он — и она бросится из окна или зубами перегрызет себе вены. Сначала это льстило, потом раздражало. После каждой встречи он обещал себе, что расстанется с приставучей и откровенно раболепствующей перед ним девчонкой. Анджей постоянно проклинал ту дурацкую, постыдную вспышку сентиментальности, в которой позволил Арье остаться при нем. Ее слезы и немой упрек в глазах, ее восторженные вздохи…

У него была жена, которую он любил, с которой прожил двадцать пять лет. Было много случайных женщин, которые умели себя вести. Они заставляли завоевывать их, с ними Анджей чувствовал себя мужчиной, а не отцом плаксивой дурехи, которая заставляет спать с ней и готова кончить от одного прикосновения. Навязчивость и беспомощность Кантора никогда не возбуждали. Но в дни переворота все изменилось.

Он остался почти один, окруженный «соратниками» — целой толпой жадных землероек, которые хотели въехать в Синюю Башню на его спине, отхватить кусок пожирнее и предать при первой возможности. Никто не хотел работать, никому нельзя было доверять. Кроме Арьи… а плакать она отучилась вскоре после тихой, скромной свадьбы.

Пять лет спустя Анджей твердо знал, что, кроме этой женщины, ему никто не нужен. Что он перевернет мир, чтобы подарить ей лишний миг жизни, заставит море отступить, чтобы она не промочила ноги, гуляя по пляжу.

«А она об этом знает, сынок?».

Она не знала. Анджей стыдился своей поздней, запоздавшей любви, разницы в возрасте, клейма сентиментального старика. Боялся, что Арья, добившись своего, утратит к нему всякий интерес, что рано или поздно она поймет, во что он превратил ее жизнь. Боялся, стыдился, но держал ее на расстоянии вытянутой руки. Осыпал насмешками, унижал по мелочи, дрессировал, ставил условия. Ему казалось, что стоит ей остановиться, перестать бороться за его любовь — и все рухнет, Арья прозреет и уйдет…

Истерика подкатила к горлу и отхлынула так же быстро, как пришла.

Очередной всплеск нездоровой чувствительности, судороги давным-давно исковерканной психики.

Вечная память об Анне Чех.

— Я чувствую ваши голод и жажду, — сказала рыжеволосая. — Время в прозрачных пределах течет медленно. Здесь прошли многие длинные интервалы.

Бранвен посмотрел на настенную панель и удивился. Только что было десять утра, а теперь — почти пять вечера. Не удивительно, что в брюхе скулил голодный червячок. Да и в сортир хотелось.

Возвращение в реальность Бранвен воспринял, как избавление. Он впервые начал понимать, о чем рассказывают гости из Прагмы, быстро и легко усвоил, что, как и для чего делается, но от начала до конца показа его что-то смутно беспокоило, не позволяя радоваться новому знанию. То ли желание отлить, то ли недоверие.

В бесплатные яркие игрушки он не верил лет с трех. Спасибо отцу, который вовремя объяснил, что ничего бесплатного не бывает, а мальчиков, которые берут у посторонних дорогие подарки, стригут накоротко и продают в заведения для извращенцев. Сейчас ему казалось, что происходит все то же самое. Дорогую игрушку уже пообещали, когда же придется подставить задницу?

— Я выйду, — поднимаясь, сказал он. — Встретимся в столовой.

Белл искренне надеялся, что оставленная без присмотра компания не начудит лишнего. В здравомыслии своей любимой женщины он не сомневался, но пара Наби-Кантор, с излишней деликатностью названная «спорящими», требовала пригляда. Столько нервов ему не выматывали даже драгоценные сокурснички в Академии Космофлота. Одному давно пора на койку в лазарет — психолог, в сугроб его дурную голову, чтоб остыла. Другая будто не понимает, что от такого нужно держаться подальше…

В столовой все подчиненные обнаружились в полном составе, плюс пара чужаков. Шесть тарелок, одно свободное место. Бранвен сел и уставился на свою порцию, потом оглядел столовые приборы остальных. У всех лежало одно и то же — яркие разноцветные кубики желе. Розовые, красные, голубые — короче, аппетита не вызывало.

— Это наша пища. Она восстановит твои силы, — сказал командор.

— А я думал, вы это… силой чистого разума питаетесь, — буркнул Бранвен.

Шутку не оценил никто. Сидевшая рядом Аларья больно толкнула его локтем в бок. Бранвен пожал плечами и вгляделся в желе. Есть это палочками? Каким образом? Рядом лежали ложка и вилка, но эти вольнинские штучки он недолюбливал. Тем не менее, пришлось взяться за ложку. Желе оказалось не таким противным, как казалось с виду. На что похожа пища, он точно сказать не мог — слишком тонкие оттенки вкуса. И сладкое, и соленое, и кисловатое; при этом одни кубики казались горячими, а другие — холодными.

Зная, что ничего другого не предвидится как минимум до вечера Бранвен усердно поглощал деликатес, в душе мечтая о куске хорошо прожаренного мяса, вроде того, что приготовила вольнинская руководительница (кайсё Белл наконец-то выучил чужеродную форму слова) накануне. Гробовое молчание за столом так отличалось от привычной ему застольной болтовни в офицерской столовой, что он не выдержал.

— А вот скажите, господа… господа гости, — подумав, уточнил он. — В чем самое большое различие между вашим обществом и нашим?

Хорошо продуманный вопрос, как решил Бранвен, мог обеспечить добрых полчаса необременительного трепа, лишенного излишних заумностей и прочей непостижимой философии Прагмы. Без лирики и красивостей, конечно, не обойдется, но это не самое страшное.

— Концепция лжи, — тут же ответил Тон-эрт. Видимо, его напарница стерла себе язык и теперь решила отдохнуть. — Это для нас невозможно.

— То есть вы не умеете врать?

— Мы видим сказанное, чувствуем его наравне с говорящим. Нет слов — нет лжи.

— А как же тогда искусство?

Командор повернул голову к Бранвену и молча ждал пояснения или продолжения. Все, что он думал, было прекрасно понятно, и Беллу вдруг захотелось провернуть с таким товарищем пару боевых операций. Понимание с полуслова, с полувзгляда его всегда восхищало, но на достижение подобного требовались годы. Тут же все было совершенно ясно. Словно чужаки временно делились своими способностями с остальными.

— Ну, что такое литература? Если не научная? Красочное вранье, то, чего не бывает, для того и придумано.

— Чудо вкуса и эрудиции, — с тихим смешком сказала Аларья.

— Есть фантазия и мечта. Их можно воплотить и разделить. Ложь — иная.