Получив такое предложение, юноша едва не провалился сквозь перекрытия пола на самый первый уровень. Точнее, ему показалось, что провалился, но через секунду он обнаружил, что по-прежнему стоит перед мерзким преподавателем, который разглядывает курсанта, словно некий феномен. Холеного сопляка — всего-то на пару лет старше Брана — «феномен» возненавидел с первого взгляда, определив его в худшую из категорий: богатый штатский бездельник. Бранвен точно знал, что гадина-стихоплет тоже его невзлюбил за простонародный говор и происхождение вообще и теперь каждое занятие будет пытаться перекрыть воздуховод. Что-то с ним нужно было сделать, но юноша не мог сообразить, как же справиться с БШБ.

— Курсант Белл, вы годитесь для моего предмета, как я для службы в армии, — увещевал преподаватель.

— Я занимаюсь по личному распоряжению господина начальника курса санто кайса Нагаева, — в третий раз повторил Бранвен.

— Я поставлю вам девятку на зачете. Я скажу начальнику курса, что вы лучший из занимающихся. Только не мешайте мне учить способных, право слово!

Бран впился в лицо врага слепым взглядом побелевших от ярости и отчаяния глаз, но по-прежнему стоял навытяжку с руками по швам.

— Я занимаюсь по…

— Вы безнадежный казарменный болван! — не выдержал преподаватель. — Хорошо, занимайтесь, но ваши успехи я буду оценивать по заслугам, а не как обещал, идя вам навстречу…

Бранвен сначала выдохнул: гад отступился, согласился терпеть его в группе. Через десяток секунд до него дошло, что он попал между прессом и лентой конвейера. Начальник курса непременно проверит, успевает ли Бран, а преподаватель будет ставить ему одни единицы. Но ведь согласись он на предложение — Нагаев запросто решит проверить не оценки и посещаемость, а то, чему курсант Белл на самом деле научился…

В висках гулко стучала кровь, в желудок словно уронили гирю из тренажерного зала. Бранвена отпустили, но он недалеко ушел от крыла, где велись факультативные занятия. На ступеньках этажом ниже ему стало совсем плохо. Не хватало воздуха, гиря в желудке словно заткнула трахею и мешала дышать. Не решаясь опуститься на ступеньки, Бранвен встал у стены лестничного пролета, прижался к ней спиной. Минут десять спустя ему чуть полегчало, он смог добраться до медицинского пункта. Там дежурный медбрат наскоро осмотрел его, поставил стандартный диагноз «переутомление» и сделал пару уколов. После них сонный и равнодушный ко всему курсант, получив карточку заболевшего, отправился в казарму отсыпаться.

Проблема с преподавателем решилась сама собой. Следующего занятия Бран ждал, как смертной казни, но вместо гнусного сопляка увидел почтенного старца с длинной, совершенно белой косой. Тот не слишком свирепствовал, улыбнулся тому, как курсант Белл читает старую балладу, но ругать его не стал, а начал говорить с ним вместе, хором. На десятом шестистишии Бран обнаружил, что уже не тараторит его, как строки Устава, а читает с тем самым выражением, которого не дождался прошлый преподаватель.

Еще через пару занятий ему уже нравилось декламировать стихи и на два-три голоса читать пьесы, изображая то благонравную юную девицу, то доблестного воина, то умудренного жреца. Куда девался сопляк, едва не уложивший Брана на койку в лазарет, курсант не интересовался. Пропал — и замечательно…

9

В день распределения в училище царила удвоенная, по сравнению с сессией или прибытием проверяющих, суматоха. Арья мирно устроилась в комнате отдыха с хрестоматией по истории культуры. У нее давно все было в порядке — парадная форма сидела, как влитая, волосы уложены, ботинки начищены, все нужные документы уложены в папочку строго в порядке. Однокурсники же то и дело проносились мимо. Один потерял расческу, у другого помялся воротничок на кителе, потерялась перчатка или ремень. Многие просто не знали, куда себя подевать в ожидании «прекрасного и волнующего момента», как выразился накануне начальник училища.

Арье было глубоко наплевать на красоту и прочие свойства момента, у нее с утра болела голова и хотелось, чтобы все побыстрее закончилось. Хрестоматию по год назад сданному предмету она читала вместо книги или журнала, ибо все художественное кончилось еще месяц назад. Сборник фрагментов из вольнинской классики и современности можно было читать сто раз по кругу, все едино в голове ничего не откладывалось.

Наконец объявили построение. Арья построила свое отделение, потом мучительно долго ждали ротного капитана, тот явился в компании комбата, оба обрычали всех и вся просто для проформы и «на память», как шепотом откомментировал Орра, его услышали, отчитали перед строем, но как-то удивительно беззлобно, видимо, действительно на память. Только после этих церемоний все четыре роты проследовали во двор перед административным корпусом.

Процедуре распределения было столько же лет, сколько армии Вольны. По итогам пяти лет обучения составлялись рейтинговые списки. В них учитывалось все — успеваемость, дисциплина, общественная активность. Списки были совершенно прозрачными, каждый мог ознакомиться со своими позициями и опротестовать результат или пересдать давний экзамен, попытаться получить другую характеристику. На это отводился месяц, после чего оглашался окончательный результат. Далее курсанты приглашались на собеседование с комиссией по распределению именно в том порядке, в котором они значились в списке, — от лучшего к худшему, — и выбирали себе полк для службы. Даже если у кого-то уже были предварительные договоренности, обычай соблюдался неукоснительно.

Свой номер в списке Арья Новак знала отлично: третий. Сразу после Мирчева из первой роты и Франк из четвертой. Первая пятерка лучших определялась не год и не два, боролись не на жизнь, а на смерть, не позволяя себе только пакостей соперникам, но все законные средства — от любительских спектаклей до ночных подготовок к смотрам строя и песни — в ход шли. Разница между пятеркой лучших была минимальной, чистой формальностью: вакантных должностей для выпускников в хороших полках хватало, даже с учетом того, что авиационных училищ летчиков и штурманов на Вольне было почти два десятка. По сути дела беспокоиться нужно было лишь тем, кто занимал позицию ниже двухсотой — им светила перспектива служить на крайнем юге или севере, или, хуже того, в болотистом поясе.

Арью не вызвали третьей. Ее не вызвали и пятой, и пятнадцатой. Время шло, солнце клонилось к закату, во дворе оставались лишь прожженные неудачники, балансировавшие на грани исключения, а десятника Новак все не приглашали. Наконец Арья озверела и впрямую обратилась к лейтенанту, вызывавшему курсантов пред ясны очи комиссии.

— Новак? — переспросил он и повел пальцем по листам со списком, потом хмыкнул и заглянул в папку, которую держал в руке. — Вы в отдельном списке, вас вызовут, ждите.

Ждать пришлось до самого вечера. Уйти было нельзя — вызов мог последовать в любой момент, и случился бы большой скандал. К счастью курсантов, кто-то распорядился притащить во двор цистерну с водой, ящик одноразовой посуды и несколько ведер с горячим супом. Арья пару раз пила, но есть не стала: когда она нервничала, аппетит пропадал надолго. Голова болела все сильнее и сильнее, наполовину от мрачных предчувствий, наполовину — от усталости.

Чудо свершилось лишь к восьми вечера. Вместе с Арьей своей судьбы ожидали еще трое, по одному из каждой роты, тоже не из числа отщепенцев, удивленные не меньше нее. «Что за отдельный список? Что за ерунда, никогда про такое не слышала…» — мрачно рассуждали они, пытаясь понять, чем провинились или отличились до такой степени.

Ее вызвали на комиссию первой. Пять минут на соблюдение формальностей — рапорт и просмотр документов, потом курсанту Новак разрешили сесть, и комиссия демонстративно уткнулась в ее личное дело. Арья чинно сидела на краешке стула, глядя на стол, а вполглаза — на троицу членов комиссии и заместителя начальника училища, которая ухитрялась одновременно иметь постный официальный вид и ободряюще подмигивать девушке. Профиль, обращенный к комиссии, был сух и невыразителен, другой — ласково улыбался. Арья восхитилась такому мастерству лицедейства и чуть расслабилась.