Смерть Петра стала важным политическим событием, ибо царь, как никто другой, играл ключевую роль в русской дипломатии, был подлинным руководителем внешней политики России в течение почти трех десятилетий.

Как всегда бывает в таких ситуациях, сразу же подняли головы противники России, всплыли на поверхность и стали для всех очевидны явные промахи Петра, недостатки его политики. Стало ясно, что прикаспийские провинции — это тот жернов на шее, который России тащить не по силам; дорого стоит содержание оккупационного корпуса, эфемерны «пользы» от новых территорий, опасны политические перспективы в раздираемой распрями Персии, ненадежны отношения с Турцией, которые были больше похожи на передышку в драке, чем на мирное соседство.

Сразу же после смерти Петра генерал-прокурор П. Ягужинский подал записку о состоянии России, в которой наряду с внутриполитическими проблемами коснулся и внешнеполитических, прежде всего персидской. Он высказал сомнение в правильности восточной политики Петра в Прикаспии. Ягужинский считал, что нужно раз и навсегда определить, что делать с новозавоеванными персидскими провинциями. Уже первые годы оккупации показали, что эти провинции (Гилян и Мазандаран) было легче завоевать, чем удержать. Оккупационный корпус требовал огромных средств и пополнения людьми, которые в тяжелом климате («злом воздухе») умирали от болезней и гибли в стычках с местным населением. Ягужинский писал, что «надлежит не токмо рану пластырем одним лечить, но и разсуждать, как бы рана еще и хуже, а наконец, и неисцеленною не показалась, и сему делу план положить настоит необходимая и время не терпящая нужда»¹. И хотя генерал-прокурор выражался осторожно и весьма туманно, смысл его выступления был ясен: от персидских провинций нужно избавляться. Для преемников Петра задача прикаспийской политики в общем-то сводилась к следующему: поскорее уйти из Персии, но так, чтобы не дать благодаря этому усилиться Турции. Это было непросто — развал Персидского государства был фактом и передать новозавоеванные территории было некому.

Но все же положение на Востоке не было особенно драматичным, можно было ждать, терпеть и торговаться с позиции силы, которую никто за Россией в этом районе не отрицал.

Сложнее было положение на Балтике. Суть проблемы состояла в том, что «узкие места» русской политики времен Петра, а именно курляндский и голштинский вопросы, стали благодаря непродуманной политике Екатерины I и ее окружения еще «у́же».

Как известно, скандалом в Европе стала настойчивая попытка русского императора утвердиться в Мекленбурге. Петр выдал замуж за Мекленбургского герцога Карла Леопольда свою племянницу Екатерину Ивановну и, в сущности, взял герцога на свой кошт, поддержав его в борьбе с мекленбургским дворянством. В Мекленбурге на неопределенное время были размещены русские войска, и только сильнейшее давление на Россию со стороны Англии и других держав, боровшихся за влияние в Германии, вынудило Петра к началу 20-х годов ΧVIII века свернуть перспективное с имперской точки зрения «мекленбургское дело». Отчасти это компенсировалось другим — «голштинским делом», начало которому было положено в 1704 году, когда Дания, вступив в войну со Швецией, захватила Шлезвиг — провинцию Голштинского герцогства, чей молодой правитель Карл Фридрих был тесно связан со шведским королевским домом.

Вмешательство России в спор Дании с Голштинией на стороне последней казалось в Петербурге весьма перспективным. Не без оснований историк М. А. Полиевктов писал, что голштинская проблема понятна, если учитывать общее направление течения в русских дипломатических сферах, имевших «в своей основе своеобразное понимание русских государственных задач на Балтийском море», которые формировались как имперские, позволявшие России добиться господства на Балтике². Голштинский кризис, активно раздуваемый Россией, был выгоден ей для решения этих задач. Особые ожидания в Петербурге связывали с возможным наследованием шведского престола Голштинским герцогом Карлом Фридрихом — внучатым племянником Карла XII и единственным мужчиной шведской династии. Объявленный осенью 1724 года женихом старшей дочери Петра, Анны, Карл Фридрих был вполне управляем, и в перспективе замаячила династическая уния Швеции и России, первую скрипку в которой играла, конечно бы, Россия.

Но Петр не обольщался достигнутыми успехами и открывшимися возможностями. Он видел немало сложностей на пути «укрощения» Дании, а также — антирусской партии в Швеции, понимал, что Англия и ее союзники сделают все возможное, чтобы не допустить русской гегемонии на Севере. И поэтому он не спешил, вел сложную многоходовую политическую игру, секрет которой умер вместе с ним в январе 1725 года.

Ситуация на Балтике резко изменилась весной 1725 года, когда новая императрица, оплакав своего супруга, занялась делами, в том числе и внешнеполитическими. Она выдала дочь Анну Петровну за Голштинского герцога и полностью подчинила политику своего правительства его интересам. Это тотчас обострило русско-датские отношения.

14 апреля 1725 года датский посланник в Петербурге Вестфален с тревогой писал в Копенгаген: «Царствование этой шведки всегда будет представлять собой величайшую опасность для Дании потому, что ее зять — завзятый противник нашего короля». С приходом к власти Екатерины изменил свои прогнозы на развитие голштинского кризиса и французский посланник Ж. Ж. Кампредон. Если до начала февраля 1725 года он (как и саксонский посланник Лефорт) сомневался, что Россия нарушит мир на Балтике ради интересов герцога, то после февраля он был почти уверен, что отправка русского флота против Дании — дело вполне реальное³.

Осведомленный Кампредон не ошибся — весной 1725 года в правительственных кругах действительно обсуждали вопрос о подготовке войны с датчанами. В архиве сохранилась записка: «Разсуждение и руководство к начатию войны походом галерами в датскую землю». Известно также, что герцог торопил Екатерину с началом вооруженного вторжения в Данию уже летом 1725 года. Одно за другим стали известны два события: первое — приезд в Петербург миссии И. Цедергейма, — одного из лидеров «голштинской партии» в Швеции, который начал интенсивные переговоры с русскими сановниками, а в июле в Петергофе и Кронштадте встретился с самой императрицей; и второе — выход 23 июля 1725 года русского корабельного флота из Кронштадта. Была готова к «полету» на Копенгаген и целая «стая» галер: «Ласточка», «Стриж», «Воробей», «Синица», «Снегирь», «Коноплянка», «Дрозд», «Дятел», «Соловей», «Щегол», «Кулик», «Жаворонок», «Грач», «Сова» и много других «пернатых» — всего не менее полусотни.

Паника охватила датский двор — Копенгаген стал готовиться к обороне. Датское правительство запросило помощи у Англии, которая вместе с Францией еще в 1720 году гарантировала датчанам присоединение Шлезвига. В мае 1725 года — задолго до того, как русский флот изготовился к походу, — англо-датская эскадра адмирала Уоджера блокировала Ревель — военно-морскую базу России. Английский король в своей грамоте предупредил Екатерину, что во избежание нарушения Россией «всеобщей тишины на Севере» он силой «воспрепятствует флоту Вашего Величества выходить из гаваней». Екатерина гордо отвечала, что «как мало желаем Мы сами себя возвышать и другим законы предписывать, так Мы мало же намерены принимать законы и от кого-нибудь другого, будучи самодержавною и абсолютною государынею, которая не зависит ни от кого, кроме единого Бога», и что, «если Мы захотим отправить флот свой в море, не допустим себя воздержаться от этого Вашего королевского величества запрещением»⁴.

Защитив свой суверенитет словами, повелительница могущественного государства тем не менее была не в состоянии подтвердить слова делами — воевать на море с англичанами не решался даже Петр Великий.