— Что ты сделаешь с этим депозитом, когда добудешь его из сейфа?

— Не знаю. Это зависит от того, что именно я найду там.

— Монти, не притворяйся. Ты отлично знаешь, что ты там найдешь.

— Откуда я могу это знать?

— Черная сказала это тебе по телефону.

— Хочешь убедить меня в том, что это я разговаривал с нею?

— Естественно, разговаривал! С кем еще она могла бы говорить?

— Еще секунда, и я удушу тебя, на этот раз действительно совершу убийство: С самого утра в поте лица доказываю всем вокруг, что я не говорил с нею по телефону. А вы все упираетесь, что все-таки говорил. Еще раз торжественно присягаю: я не разговаривал с черной по телефону. Она не звонила мне. С шести часов вечера я сидел дома с Густавом и внимательно выслушивал, как его герой отправляет на тот свет родную тетку. Я даже не приближался к телефону. И ничего, абсолютно ничего не знаю об этом депозите!

— И ни о чем не догадываешься?

— Догадываюсь, но еще неизвестно, подтвердится ли моя догадка.

— Каким способом ты откроешь сейф?

— Я думаю, этим займется полиция. Они сумеют найти способ. Хотя разумеется я предпочел бы узнать об этом пораньше. Разреши позвонить от тебя, мне пришла в голову одна идея…

Ванда кивает.

Набираю номер, сигнал отзывается, но трубку никто не поднимает.

— Ее нет дома, — говорю я.

— Кого ее?

— Нины. Я подумал, что, может быть, Нина случайно знает необходимую комбинацию цифр. Позвоню ей еще раз.

Ванда откладывает рубашку и сидит, глубоко задумавшись.

— Не понимаю эту историю с револьвером, — говорит она. — Зачем убийца отнес его потом в канцелярию?

— А может быть, он там и застрелил черную? Или застрелил ее из другого револьвера?

— Но ведь недостает именно двух пуль? Интересно, а отпечатки пальцев на револьвере сохранились?

— Сохранились. Мои. Я взял его из ящика стола, проверял обойму, разглядывал со всех сторон и в конце концов сунул в «Фауста».

Ванда улыбается мне. Она знает этот тайничок. В библиотеке, доставшейся мне от отца, среди прочих книг роскошный двухтомник Гете. Первая и вторая часть вместе были уложены в украшенную золотом коробку. Первый том давно уже исчез, и его место в коробке занимала обычно бутылочка водки, которую я прятал от Нины. С тех пор, как Нина ушла, мне не приходится прятать водку от кого-либо, и место в коробке пустовало. Теперь я решил использовать «Фауста» в качестве тайника для револьвера. Интересно, Пумс тоже станет конфисковывать бутылки? Пока что она держится лояльно. Но зато у нее есть другие недостатки…

Опускаю руку в карман и вращаю в пальцах цилиндрик, найденный на полу за кипами газет.

— Слушай, Ванда, — говорю я, — сколько у тебя помад?

— Сколько чего? — переспрашивает она удивленно.

— Сколько у тебя цилиндриков губной помады?

— Хочешь подарить мне? Браво! Предупреждаю тебя, что я пользуюсь только помадой «Майо».

— Я совершенно не собираюсь портить тебя подарками, а просто провожу расследование двух убийств. Так сколько у тебя цилиндриков?

— Восемь или девять, точно не знаю, — говорит Ванда. — Ежемесячно рекламируется какой-нибудь новый оттенок, и я покупаю его. Франк заявляет, что время от времени находит какую-нибудь из моих помад в макаронах или в моторе нашей машины, действительно, я имею такую привычку терять помаду, но зачем тебе эти сведения?

— Я не спрашиваю, сколько у тебя помады вообще, а сколько ты можешь употреблять одновременно, скажем, в течение дня?

— Две: более светлую утром и потемнее вечером, как каждая уважающая себя женщина. А что?

— Покажи мне обе свои помады. Ладно?

— Ванда послушно поднимается и подает мне из лежащей рядом сумочки цилиндрик, идентичный тому, который я держу в кармане. Развинчивает его.

— Это помада для вечера, — говорит она, — утреннюю я держу в ванной. Выходит и возвращается с похожим цилиндриком. Раскрывает его и показывает мне более светлую помаду.

— Если я не ошибаюсь, это как раз тот оттенок помады, который ты только что старательно выводила с воротника рубашки Франка.

— У тебя глаз — алмаз, — с удивлением отвечает Ванда. — Действительно, Майка тоже пользуется помадами «Майо», а этот утренний оттенок — сейчас самый модный, и ты можешь найти его в миллионах сумочек миллионов женщин.

— Очень жаль, я подумал было, что помада может стать уликой.

— Она и может быть уликой, действительно! — восклицает Ванда. — Я вижу, что мне следует помочь тебе заполнить пробелы в твоих криминальных познаниях. Помада в такой же степени важная улика, что и отпечатки пальцев, не слышал об этом?

— Не слышал, — отзываюсь я. — Если вы все пользуетесь одним и тем же оттенком помады одной и той же фирмы, каким же способом можно отличить след одной помады от следа другой?

— След не отличишь, но можно отличить цилиндрики, — говорит Ванда. — Так знай же: каждая женщина по-своему стирает помаду, у каждой вырабатывается своеобразная, неповторимая форма острия или, если хочешь, рабочей поверхности помады. По этой форме можно с такой же уверенностью определить хозяйку помады, как по отпечатку босой ноги.

— Интересно, я ничего не знал об этом, — вздыхаю я. — Можно мне присмотреться?

Рассматриваю обе помады. Действительно, острия помады стерты совершенно одинаково. Ванда приносит из спальни еще две свои помады, одна использованная почти до конца, другая лишь начатая. Но и та и другая отличаются совершенно совпадающим клювиком у окончания, таким же, как и на остальных помадах Ванды.

— Благодарю за ценную информацию, — говорю я и собираюсь на выход. Ванда снова, как при встрече утром, забрасывает мне руки на шею. Не следовало бы ей это делать. Готов поспорить, что она вполне отдает себе отчет в эффекте, который производят на меня подобные объятия, это видно по плутовскому выражению ее лица.

— Чао! — заявляю я, вырываюсь из ее объятий и энергично захлопываю дверь. Рядом с подъездом перехватываю такси и прошу отвезти меня домой.

8

Высаживаюсь перед домом, вхожу в бар «Под Балконами», быстрым взглядом обвожу полки за стойкой, заказываю кальвадос. Толстяк наливает мне, пью и расплачиваюсь. Когда толстяк вновь погружается в плывущий из радио репортаж о велогонках, киваю кельнерше и увожу ее в сторону двери.

— Я опять по поводу дамы в черном, — шепчу я ей. — Припомните, пожалуйста, говорила ли она по телефону с самим адвокатом или с кем-нибудь, кто потом мог передать ему ее слова.

— А какая разница? — спрашивает кельнерша.

— Она говорила прямо «господин адвокат» или, может быть, говорила иначе: адвокат то, адвокат это, адвокат будет знать, обращусь к адвокату… Ну вы понимаете, так, например, разговаривают с секретаршей, которой потом необходимо пересказать все самому адвокату.

— Я думаю, что она разговаривала с самим адвокатом. Так мне показалось. Сначала она спросила: «Я застала господина адвоката?» и назвала фамилию, только я не запомнила какую, а потом она продолжала: «Я приехала специально к господину адвокату за своим депозитом, хранящимся у вас в сейфе»… ну и дальше о лестнице и все то, о чем я вам рассказывала.

— Но таким образом можно разговаривать и с секретаршей. Припомните, не слышали ли вы ее прямое обращение «господин адвокат»?

— Да, пожалуй, не припомню, — заявляет кельнерша, выбитая из себя грамматической проблемой, явно превышающей ее умственные возможности.

Оставляю ей небольшие чаевые и покидаю бар. В подъезде встречаю мою уборщицу. В нашем доме она обслуживает несколько квартир. Сейчас, вероятнее всего, закончила работу и выходит, навьюченная сумкой с огрызками сухого хлеба, который она ежедневно собирает на кухнях и кормит им своих кроликов. Мне не очень хочется беседовать с нею, но кое-что нужно уточнить.

— Добрый день, — говорю я ей. — Уже домой?

— Ну уж ночевать здесь не буду, — довольно резко отвечает она. — С пяти утра я уже на ногах, не то что некоторые, валяющиеся до полудня.