— Если ты намерен побеседовать со мной, пойдем на кухню, — заявляет Опольский, — манная каша может пригореть.

Похоже, что кухня — единственное жилое помещение в этом доме. В центре ее громоздится плетеное кресло-качалка, вокруг которого валяются на полу газеты и исписанные листки бумаги. Сразу видно, что это любимое место Опольского, разумеется, в те часы, когда он находится дома. Умывальник забит чистыми кастрюлями и тарелками. На газовой печке в небольшой кастрюльке дозревает манная каша. Опольский мешает кашу ложечкой, отставляет кастрюльку в сторону, выключает газ.

— Одно мне неясно, — говорит Опольский, — как там было с ключом?

— Я уже рассказывал вам, — объясняю я. — Запасной ключ от канцелярии, подходящий также и к дверям моей квартиры, постоянно находится в нише под гидрантом. Этот кто-то, с кем черная беседовала по телефону, велел ей пойти в канцелярию, открыть дверь этим ключом и подождать его прихода. Черная выполнила все эти поручения.

— Но Нусьо попал туда еще до нее. Каким способом?

— Таким же самым. Подслушал разговор, поднялся на этаж канцелярии, вынул ключ из ниши и открыл себе дверь.

— А после всего этого снова спрятал ключ? Мало вероятно! Если он пришел воровать, то не стал бы оставлять ключ снаружи, разумнее было бы взять его с собой и закрыть дверь, чтобы никто не мог поймать его на месте преступления. Но если это так, каким же способом могла попасть в канцелярию дама в черном? — вопрошает Опольский.

— А может быть, он взял ключ, но забыл захлопнуть дверь? Черная не нашла ключа, но обнаружила, что дверь незаперта. Тот, кто пришел вслед за нею, то есть убийца — тоже застал двери открытыми. Даже если она захлопнула их, он мог постучать, и она бы ему открыла, так как ожидала его. Нусьо к этому времени был уже убит, если это черная застрелила его, или погиб только чуть позже, когда убийца промахнулся, если принять за аксиому, что убийца покончил с нею в канцелярии и только потом перенес ее труп этажом выше в квартиру.

— Я не верю, что Нусьо взял ключ с собою и забыл захлопнуть дверь, и не верю, что открыв дверь, он положил ключ обратно в нишу для следующего визитера. Не могу поверить и в то, что он открыл дверь черной, если она постучала в канцелярию, не обнаружив ключа в нише. Все должно было произойти иначе.

— Вы правы, — соглашаюсь я с Опольским. — Но как именно?

— Кто еще имеет такой ключ? Сколько ключей вообще существует в природе?

— Ох, по меньшей мере — пять. И один из них находится у вас.

Опольский бросает взгляд на связку ключей, лежащую на парапете окна. Следую за его взглядом и замечаю среди нескольких ключей знакомый.

— Да, действительно, не знаю только, зачем я ношусь с ним. Кто еще владеет ключами? — спрашивает Опольский.

— Второй ключ у меня, третий у моей секретарши, четвертый лежит под гидрантом, пятый находится у уборщицы. Если она забывает его дома, то пользуется ключом из-под гидранта.

— Она бывает ежедневно?

— Да, сначала наводит порядок в канцелярии, а около девяти поднимается прибраться в квартире.

— Сегодня она убирала в канцелярии?

— Возможно. Я не спрашивал.

— В таком случае она наткнулась бы на труп Нусьо за портьерой.

— Необязательно, она довольно неряшлива. Могла и не заглядывать за портьеру. А вот следы, которые мог оставить убийца, она уничтожила наверняка. Всякие там окурки, отпечатки пальцев…

— А ты веришь в отпечатки пальцев? — иронично вопрошает Опольский.

— Во всяком случае, она могла что-нибудь заметить, нужно будет повыспрашивать у нее.

— А кто кроме меня, тебя, секретарши и уборщицы знает о ключе под гидрантом? — спрашивает Опольский.

— Все мои приятели, несколько человек. Нередко кто-нибудь из них приходит в мое отсутствие, ожидает меня там, а если не дождется, уходит и возвращает ключ на место. Кроме этого о ключе знает привратник, а возможно и соседи. Сегодня, например, эта косматая соседка застала меня как раз в тот момент, когда я вынимал или укладывал ключ на место, демонстрируя его новой секретарше. Таким образом, любой мог подсмотреть за мною и узнать о тайничке.

— Ну тогда ты ничего не узнаешь, если будешь идти по линии ключа. Полгорода может быть среди подозреваемых, — заявляет Опольский. — Так, еще вопрос. Что это за косматая соседка?

— Не имею представления. Никогда раньше не разговаривал с нею. Зовется она Жеральдина.

— Гильдегарда, — поправляет меня Опольский,

— Именно, Гильдегарда… А откуда вы знаете ее имя, я ведь в той беседе не называл его? — испытующе смотрю я на Опольского.

— Не называл, я догадался, — спокойно отвечает Опольский.

— Вы ее знаете?

— Знал когда-то, она всегда жила в шестой квартире.

— Сомневаюсь. Квартира долго пустовала, седовласая появилась в нашем подъезде не так давно. Вряд ли вы ее знали.

— Высокая? Худая? Голубые глаза? Локоны до плеч?

— Толстая, глаза выцветшие, волосы короткие, седые и косматые, ни следа локонов, — возражаю я.

— В свое время носила локоны, — не соглашается Опольский. — Жила в шестой, потом надолго исчезла. Я не знал, что она вернулась на старое пепелище.

— Не столько пепелище, сколько помойка. Она живет в страшной нищете.

— Когда-то была талантливой пианисткой, может быть, только излишне экзальтированной.

— Совпадает. Она действительно смахивает на сумасшедшую, — говорю я.

— Во всяком случае она больше не играет. Я не видел у нее фортепиано.

— Должно быть, продала при отъезде. На эти деньги и улетучилась. Интересно, на что она жила все эти годы?

— А почему она улетучилась? Натворила чего-нибудь, — спрашиваю я.

— Натворила, действительно, — говорит Опольский. — Влюбилась в семейного мужчину и поверила его обещаниям. Глупость всегда была преступлением.

— Тот обещал развестись и не развелся?

— Должна была знать, что такие обещания никто не выполняет. И совсем уж не обязательно было из-за этого уезжать куда-то и класть на себе крест, как ты думаешь?

— Не знаю. Этот женатый любовничек, наверное, был порядочным прохвостом.

— Ты прав, — говорит Опольский и яростно сосет холодную трубку. Выглядит он теперь еще более старым, чем обычно.

— Ну, пойду, — заявляю я. — Прошу прощения за набег. Опольский жестом показывает, что инцидент не так уж значителен.

— Не буду тебя провожать до двери.

Расстаюсь с ним, выхожу на улицу, ловлю такси и еду к Франку. Тешу себя надеждой, что семейство Шмидтов успело спокойно расправиться со зразами и пудингом и сможет уделить мне немного времени.

Застаю их в кабинете Франка. Это наиболее забитая комната из всех, что я видел в жизни. Мебели не так много, но зато весь пол и большинство кресел завалены комплектами журналов и газет, рукописями, фотографиями и папками с неведомым содержимым. Ванда не смеет убирать здесь, только время от времени собирает пыль со всего этого архива пылесосом.

Франк и Ванда сидят по обе стороны письменного стола в тех самых креслах, в которых вчера сидели мы с Франком. Больше свободных сидений нет, и я пристраиваюсь на ежегодниках киножурнала. Они уложены у окна на манер скамьи. Непереплетенные тетрадки беспокойно ерзают подо мной, но не рассыпаются. Ванда откладывает нечто белое, находившееся у нее в руках, и с тревогой и беспокойством смотрит на меня, словно пытаясь разглядеть на моем лице следы чумы или проказы.

— Франк рассказал мне все. Что ты будешь делать дальше? — спрашивает она.

— Еще не знаю, — отвечаю я. — Надеюсь, ты не веришь в то, что я убил этих двоих. К слову, Франк свидетель, что я не мог совершить этого. Но неприятности, в любом случае, мне грозят.

— Если тебя случайно приговорят к смерти, я готова исполнить твое последнее пожелание перед казнью, — говорит Ванда. Франк кривится, ему не по сердцу шуточки на подобную тему.

— В таком случае, мне остается только мечтать о смертном приговоре, — вздыхаю я. — Но боюсь, что до этого не дойдет. Все может разрешиться в любой момент и причем самым простым и прозаичным образом.