Ну, а что же со Снимщиковым? Как над ним проходил суд? Комиссаров дает канву драматических событий в Подмосковье: «Снимщикова исключили из партии, вывели из состава сельского совета — как депутат он имел неприкосновенность. Борьба была острая, члены сельсовета ни в какую не соглашались лишить его депутатского мандата — давление колоссальное испытывали. В ходе следствия два человека умирают от инфаркта — заместитель Снимщикова и прораб. Прораб умер прямо на допросе в прокуратуре».

30 томов представило следствие в суд. 19 пунктов обвинения! В ходе судебного процесса осталось только три пункта. Сегодня вчитываешься в эти обвинения и душа стонет: за что? Обвинили Снимщикова в том, что он дважды послал в круиз по Черному морю передовиков сельского хозяйства. Страшное преступление. Только подумайте: дал возможность дояркам, трактористам, скотникам полюбоваться на южные красоты, расслабиться, понежиться под сладким солнцем. Преступление!

Что еще преступного совершил председатель? В колхозе работали люди, привлеченные со стороны, так называемые совместители. Им колхоз платил дополнительно 50 процентов от их зарплаты. Но если люди сделали что-то полезное — не платить, что ли, им? Не коммунизм же пока, чтоб бесплатно трудиться. Все равно преступление.

И третий момент — Снимщиков подписывал так называемые процентовки. Тут, конечно, просматривается некий намек на незаконность. Колхоз много строил. А тогда же всё в дефиците, на стройматерилы дефицит просто жуткий. Государственные строительные организации этим и пользовались: они давали колхозу трубы, унитазы, кафель, доски, шифер, за что требовали одного — подписать, будто и строительные работы они выполняли, хотя на самом деле этим занимались сами колхозники. Тогда это была обычная практика, на нее смотрели сквозь пальцы. Но если нужно было кого-то прищучить, тут и объявлялась эта практика преступлением, уголовным деянием.

45 дней разбирался суд в обстоятельствах дела. И принял решение: отправить на доследование. Суду была ясна никчемность обвинения. Но в то время суды никогда не выносили решение: невиновен. Раз завели на кого дело, значит, виновен. Просто не с первого раза удается это доказать. А отправить на доследование означало: следствию выделяется еще время, чтобы все-таки накопать что-то «стоящее» на председателя.

Второй суд. Состав суда был полностью изменен, судья и народные заседатели прошли инструктаж в обкоме партии. Потому очень старались. Теперь суд заседал 68 дней. На процессе происходили душераздирающие сцены. И трогательные.

Анатолий Аграновский, знаменитейший журналит того времени, отразил в своих дневниках суд над председателем. Вот сценка занятная. Одна из свидетельниц, пожилая женщина, на вопрос судьи отвечает: «А я почем знаю? Я по судам не шастаю». Судья: «Не дерзите» — «А я не держу». Судья задает вопрос: «Почему деньги в чугунке держали?» — «А чего? У меня и мать так держала. Оно верней». Судья, назидательно: «В сберкассе процент бы шел». Свидетельница: «Нам чужого не надо… Мы всю жизню копили…»

(Замечу в скобках: с этого диалога много времени утекло, уж деньги поменялись раз десять, а старики все равно хранят их если не в чугунке, то под матрасом. Да и экономист Николай Шмелев на вопрос, как он советует хранить гробовые, ответил: «Я бы посоветовал нашим старушкам, которые уже давно превратили рубли в доллары, держать их в матрасе или в холодильнике. Мой совет — явно в духе сумасшедшего дома. Но и в сумасшедшем доме — тоже свои законы. С ними приходится считаться».)

Но продолжим чтение дневника Аграновского. «Судья с издевкой: «Да… Денежки — заманчивое дело. Министерские заработки! А я вот получаю 110 рублей». Дескать, скромнее надо жить, скромнее. Вопрос другому свидетелю: «Вы считаете нормальным 300 рублей получать на двоих с мужем?» Свидетельница: «А иначе смысла не было. Дети у нас…»

И что ни свидетель, то земные, здравые рассуждения, реплики, ответы, но судью не прошибешь, он всякий раз ударяется в назидательные монологи.

Прокурор страстно обличал и Снимщикова, и его дело. Но человек был, видно, совестливый. Вспоминает Комиссаров: «Вышли мы в перерыве покурить. На суде присутствовало много народу, в том числе известные люди — Юрий Черниченко, Геннадий Лисичкин, Георгий Радов. Старшее поколение знает эти имена, зачитывалось их статьями. Аграновский Анатолий был. Прокурор тоже вышел покурить, молодой сравнительно человек. Мы на него осуждающе смотрим, и он так с надрывом говорит: «Ну не могу я не просить ему осуждения! Не могу! У меня семья, у меня дети, понимаете?» Как не понять. А кто поймет Снимщикова?

Великолепно выступили на суде адвокаты, на пальцах объяснили несостоятельность обвинений, доказывали: о преступлении и речи не может быть, административное нарушение — еще туда-сюда, но никак не уголовное преступление. Речь Снимщиков была построена блестяще — он природный оратор. В последнем слове он показал себя как человека, как работника, как коммуниста, как председателя колхоза, как руководителя. Часть публики рыдала. Судья едва удержался, чтобы не очистить зал.

Прокурор попросил дать Снимщикову 6 лет строгого режима.

Я спросил Заславскую: «Татьяна Ивановна, а вы пытались доказать партийным руководителям, что такие люди, как Худенко, Снимщиков полезны для экономики? Что без них Советский Союз рухнет?» — «Конечно, пытались, естественно, пытались. Но нас абсолютно не слышали. Когда у Худенко начались основные неприятности, мы вместе с академиком Аганбегяном написали письмо Кунаеву — развернутое, аргументированное. Мы пытались убедить Кунаева, что такие люди, как Худенко, — национальное богатство, а его эксперимент — народное достояние. И к этому богатству, к этому достоянию нужно относиться бережно… Ответа не получили. Хотя бы формальной отписки: «Вы, товарищи ученые, глубоко ошибаетесь». Просто глухое молчание глухой стены».

Уже после суда над Худенко академик Абел Аганбегян пытался пробить эту стену. Поехал в Москву, добился приема у Косыгина, рассказал ему о Худенко. Косыгин сказал: «Людей надо реабилитировать, эксперимент восстановить». Но на Политбюро большинством голосов это было отвергнуто, Кунаев сказал: «Это наши внутренние проблемы, мы сами их и решим».

Так что ученые до заоблачных высот добрались, отстаивая свою точку зрения. Но кого интересовала их точка зрения?

А в Алма-Ате тем временем события оформлялись в трагико-комическую конфигурацию. В Казахском Большом драматическом театре случилась премьера, имевшая к экспериментатору Худенко линейное отношение. Журнал «Театр» в августовском номере за 1972 год напечатал пьесу «Везучий Букен». Автор — казахский драматург Аким Тарази. Главный герой носил казахское имя Букен, а на самом деле это была пьеса о Худенко. Идея пьесы у Тарази родилась во время Круглого стола, на котором сошлись апологеты эксперимента и его лютые противники. В выражениях не стеснялись. Драматур послушал-послушал перепалку и взял слово: «Здесь, на моих глазах, развернулась реальная драма. И я ее напишу». И написал. Получилось нечто вроде сатирического произведения. Не «Ревизор», конечно, но в сочинении многие руководители республики узнали себя, в том числе и министр Рогинец, поскольку в пьесе был персонаж по имени Муиз, что по-казахски переводилось как рог.

Кстати, и судьба Снимщикова тоже попала под драматургическое перо. Драматург Диас Валеев не долго мудрил над сюжетом: взял и изобразил процесс над председателем. Правда, действие перенес в Башкирию, откуда был родом. Считаю уместным привести сценку из этой пьесы, которая называется «Тринадцатый председатель». Прообразом главного героя Сагадеева стал Снимщиков. (Отметим, что он был шестнадцатым председателем в колхозе имени Кирова.) Итак, сцена на суде:

«Сагадеев. Не один раз мне говорили: вот потолок — и выше не платить. А объясняли так: мы с тобой морально готовы получать и четыреста рублей, а некоторые до этого еще не доросли. Мол, от больших денег они могут развратиться, заразиться духом стяжательства…