Ученые поблагодарили помощника за добрый совет и двинули к Худенко. Пообщались с ним, с его работниками — все великолепно, выводы комиссии — полная туфта, подтасовки, мухлеж. Белкин решил добраться до Кунаева, чтобы объяснить ему суть дела, что нельзя варварски поступать с такими прекрасными людьми. Встреча состоялась. «Кунаев нас встретил чуть ли не объятиями, рассыпался в своей любви к науке, — вспоминает Белкин. — Это был красивый, импозантный мужчина, обходительный и даже ласковый в общении. Мы начинаем объяснять про Худенко, про предвзятость к нему министра. Кунаев говорит: «Сейчас я посоветуюсь с президентом». Нажимает кнопку, просит пригласить председателя Верховного Совета, тогда это была декоративная фигура. И президент тут же влетает в кабинет, будто прямо за дверью и ждал: «Слушаю вас, Динмухамед Ахмедович». — «Расскажи-ка про фокусы Худенко». — «Он оставил мне в наследство несколько тысяч безработных». Какие безработные, какое наследство — не понимаем мы. Оказывается, президент до этого возглавлял какую-то область, где Худенко успел поэкспериментировать. А там, где Худенко начинает устанавливать свои порядки, сразу оказывается не нужной масса людей. «Вот видите, — говорит горестно Кунаев. — Худенко нарушает социальный мир».
Потом был долгий, тяжелый разговор. Убедили ученые Кунаева, тот дал команду: Худенко не трогать. И даже отправил ученых на своей длинной сверкающей машине в аэропорт. Возвратились в Москву. Через несколько дней узнают: на Худенко заведено уголовное дело.
Дело, понятно, было сфабриковано. Владимир Кокашинский добился от Генеральной прокуратуры Союза, чтобы она его проверила в порядке надзора. Проверили. В результате потрясающий поворот дела: прокурор следственного управления Генпрокуратуры СССР Евгений Онегин (такая знаменательная фамилия) закрывает дело, выдуманное казахстанскими следователями по указанию партии. Основание: отсутствие события преступления. То есть Худенко чист. Как приятно было ему читать такой документ:
«7 мая 1972 года.
Исх. № 3-77972.
Гражданину Худенко Ивану Никифоровичу.
Сообщаю, что в связи с вашей жалобой было истребовано и проверено уголовное дело о злоупотреблениях в Опытном хозяйстве Министерства сельского хозяйства Казахской ССР. Прокуратурой СССР дело прекращено за отсутствием событий преступления».
Коротко и исчерпывающе. Победа! Если бы в Акчи не сущестовал сухой закон, то там в день получения такого документа пьяные торжества длились бы до утра.
Взволнованный Филатов пишет письмо писателю Волкову:
«Александр Иванович! Рад передать вам ответ прокуратуры СССР в фотокопии, из которого явствует, что участники эксперимента в Акчи официально признаны невиновными в злоупотреблениях, убытках и пр. смертных грехах, в которых их обвинил Минсельхоз республики и в которые поверили многие вышестоящие органы и их официальные лица. Думается, что «Литгазета» имеет теперь все права и возможности выступить с обстоятельным материалом, направленным на восстановление эксперимента в Акчи, на публичное признание заслуг его организаторов и участников, а также полное восстановление репутации и авторитета тех, кто поддерживал экспериментаторов в тот момент, когда на них был приклеен ярлык воров и мошенников, и тем самым поставил под сомнение недальновидных, но находящихся «при исполнении».
Волков был страшно обрадован. Ведь всегда душа поет, когда торжествует справедливость. Каково же было изумление писателя, когда в начале августа в дверь его квартиры кто-то позвонил, он открывает — на пороге Худенко: «Я, считай, сбежал из тюрьмы, меня приходили арестовывать».
Что случилось? Тут опять обратимся к непростой натуре Худенко. Была в его характере одна черта: как выразился поэт, «имел он страсть чрезмерно обобщать». Тактически неграмотно повел себя Худенко после получения документа за подписью Онегина. Недальновидно, нерасчетливо. Ему бы затаиться, спокойно продолжать заниматься своим делом, дальше углублять и развивать свои начинания. Но не таков Худенко. Он борец. Он боец. Он обличитель. Худенко, получивши документ из прокуратуры, стал размахивать им как знаменем, вообразил себя Свободой на баррикадах, принялся еще пуще доказывать, что действующая система никуда не годная, ее надо отменить, а новая — то есть его, худенковская, — система обогащает общество, надо ее немедленно распространить на всю область, потом на весь Казахстан, потом на весь Союз. Более того, он бросается в суд с требованием: наказать тех, кто ставил ему палки в колеса!
Филатов сегодня осуждает тогдашние действия Худенко: «Когда Худенко подавал в суд иск, я говорю: «Иван Никифорович, а ведь посадят». — «Почему?» — «Суд не знает всех наших перипетий, да и не станет в них разбираться. А партийные люди злопамятны, они все повернут против нас». Но Худенко уже не остановить: требует суда над консерваторами. И вот он подрубил дерево снизу, и вся эта громада рухнула на него, а заодно придавила и всех нас».
Но Филатов, видно, забыл, что тогда все они в Акчи пребывали в победном угаре от документа за подписью Евгения Онегина. В том числе и сам Филатов. Вот что он написал в письме Волкову: «Теперь дело за вами — помочь разоблачению в печати некоторых незадачливых деятелей госаппарата и чиновниковв от науки, фальсифицировавших итоги документа, не пожелавших объективно разобраться в существе дела (или не сумевших от некомпетентности) и тем самым дезориентирующих директивные органы».
Когда Худенко стал в резких выражениях требовать суда, тут уж партийные органы взъерепенились: ах, так! Ну сейчас ты у нас узнаешь, чья система негодная, а чья годная. Завели сначала на Худенко партийное дело. Партийный следователь приезжает в Акчи, беседует с людьми, вникает в суть дела, приходит к выводу: «Все нормально». Тогда был секретарем обкома партии Серик Оскаров, он Худенко по-дружески говорит: «Иван Никифорович, сделай ты кивок в сторону партии, скажи, что вот немножко оторвался от партии, что немножко увлекся, не понимаешь руководящей роли партии». «Да кто вы такие, чтобы мне указывать, — таков был смысл ответа Худенко. — Меня сама Москва поддерживает!» Омаров и отступил в тень: раз такой умный и сильный — бейся сам.
Доложили Кунаеву об антипартийных высказываниях Худенко, тот дает команду: под суд!
Тут-то Худенко и примчался за помощью в Москву. Волков позвонил Ивану Степановичу Густову, заместителю председателя Комитета партийного контроля. Комитет этот по тем временам обладал немалым могуществом, имел право казнить и миловать. Волков кратко изложил суть дела, попросил помочь. «Пусть приезжает немедленно», — говорит партийный контролер.
Вернулся Худенко от Густова не просто спокойный, а умиротворенный, расслабленный. Лето 72-го года было безумно жарким, над Москвой висела дымка от горящих торфянников. Худенко снял пиджак, расстегнул рубаху, скинул ботинки, носки, развалился в кресле, положил ноги на стул и только после этого начал рассказывать о посещении высокого кабинета: «Отличный мужик Густов! Сразу все понял. Обещал помочь. Я просто, ну, совсем успокоился!»
Вот взрослый вроде бы мужик Худенко, тертый, знает систему — и в то же время такой наивный, доверчивый. Поговорил с ним партийный функционер, действительно, душевный, понимающий, — он и размяк. Густов действительно все понял, почувствовал, что от Худенко только польза. Но что он мог сделать, кроме как сочувственно выслушать? Ну, позвонил в Алма-Ату, попросил оставить в покое новатора. Там вежливо выслушали, сказали, что сами разберутся: у Казахстана собственная гордость. Видно, от отчаяния, что не может помочь людям, Густов позже застрелился.
Худенко, обнадеженный, возвращается в Алма-Ату, а Волков отправляется в Прагу, на новое место работы — в журнал «Проблемы мира и социализма». Через месяц узнает: Ивана Худенко посадили. Для него это был удар.