Много позже на дальнем озере кто-то из рыбаков обнаружил полузатопленную лодку Безрукова, которую, похоже, долго носило по волнам, пока не прибило к берегу. Никаких снастей в ней не было, других вещей – тоже, только весла были вставлены. Кто-то ею воспользовался, чтобы отплыть, а вот что произошло с ним дальше – неизвестно.

Но к тому времени судьба директора уже никого не интересовала. Те, что прибыли вместо опергруппы, как внезапно приехали, так же внезапно и уехали, сняв охрану и основательно зачистив флигель и основное здание от всяких следов пребывания врачихи, – даже медкабинет вывезли подчистую, оставив в коридоре лишь обитую дерматином кушетку, пару стульев и шкаф с минимальным набором пузырьков и таблеток, ассортиментом разновеликих клизм и некоторым количеством перевязочного материала. Да и домик Безрукова после их отъезда блистал стерильной чистотой, равно как и его кабинет. Участковый вдруг получил приказ отправиться в командировку на Северный Кавказ, откуда вернулся грузом 200, подорванный в машине вместе с тремя такими же служивыми бедолагами. Жители села вообще в сторону интерната не совались – поварихи, и те уволились, – и все обходили его территорию, как зачумленную. И не только ее – в директорскую усадьбу местные тоже не наведывались, что, учитывая их склонность к быстрому присвоению всего как бы ничейного или просто плохо лежащего, объяснить совсем невозможно. Ну а в самом интернате вскоре после этих событий случился пожар, по странному совпадению больше всего затронувший именно левое крыло второго этажа. Да и остальным помещениям досталось. Детей удалось спасти вроде бы всех, хотя в точности этого никто не знал, так как оказалось, что учет воспитанников здесь велся из рук вон плохо. Здание в итоге пришло в полную негодность, интернат пришлось закрыть, а детей распихали по другим подобным заведениям, коих в стране немало, и, судя по общему течению нашей жизни, количество их будет только расти.

История последняя, вечерняя,

обычно намечается тогда, когда людская жизнь, широко разлившаяся утром по городку, а то и за его пределы, начинает постепенно стекаться обратно в дома. Женщины привычно встают к плите, в который раз поминая недобрым словом свою долю, мужчины хмуро утыкаются взглядами в телевизор, – чтобы услышать, как у нас в целом все хорошо, и вновь вяло подивиться, отчего же вокруг так плохо, – или неторопливо латают очередную прореху в хозяйстве, дети старательно мешают и тем, и другим, живность домашняя суетливо толпится у кормушек и мисок, а над всем этим прощально разгорается закат…

Вот они уже и поели, даже посуда помыта, вот и живность, насытившись, начала пристраиваться на ночлег, вот и солнце окончательно свалилось за горизонт, уступив место похожей на чуть оплывший круг сыра Луне и колким звездам, пока редким, немногим, вот отгремели или отрыдали расплодившиеся по всем программам сериалы, вот и тьма уже установилась за окном с редкими пятнами фонарей, вот и дети уложены, вот супруги перемолвились парой слов, стали протяжно зевать, потянулись к удобствам, зазвякали рукомойником, а вот и легли.

Дальнейшее каждый может воображать в меру своей испорченности, мы же, ничего такого не замечая, без всякой задней мысли заглянем напоследок к участникам этих историй, чтобы попрощаться и пожелать…

Вот как раз засыпает подле мягкого бока жены лейтенант Козленков, скинув с себя сапоги, фуражку, мундир и превратившись в просто Ивана Козленкова – обычного, в сущности, человека – пусть и недалекого, примитивно-хитроватого и по характеру довольно вредного, зато хорошего семьянина (все его короткие интрижки на стороне не в счет – они ведь не с целью изменить семье заводились, а исключительно под влиянием удобного момента и для подтверждения собственных мужских сил), уважающего супругу свою Татьяну, матушку почитающего, которую за склонность к многочисленным болезням и глубокому склерозу, чреватому при печном отоплении большими неприятностями, давно мог бы сдать в дом престарелых, на что Татьяна уже не раз впрямую намекала, а ведь не сдал же, терпит и даже слова худого старухе не говорит, только думает, и любящего двоих своих разновозрастных детей. Третьего, появившегося в результате одной из интрижек, в расчет тоже брать не будем – Козленков о нем все равно ничего не знает, так, имелись кое-какие подозрения в виде как бы случайных встреч и сильно косых взглядов, но он их, как и подобает мужчине, решительно отмел. И кошку Муську он любит, хотя пользы от нее вообще никакой, даже, зараза, мышей не ловит, только гуляет, рожает да жрет, и к природе родной в целом хорошо расположен, по-доброму, особенно когда сидит с удочками у реки и рыба так клюет, что никакого динамита не надо, и живность домашнюю он режет без всякого удовольствия, все ж не садист! А еще накатывает на него порой та странная наша особая маета, когда хочется не то напиться до потери соображения, не то книжку умную в руках подержать, не то в морду кому-нибудь двинуть, не то совершить что-нибудь залихватски-героическое, а не то бросить все к едрене фене и пойти, куда глаза глядят, по безмерным родным просторам и сладостно в них пропасть. Маета, которая только неоспоримо и свидетельствует о наличии какой-никакой, но души.

Так что не будем злобиться, пусть спит спокойно Козленков и пусть приснится ему хороший сон, где сын Петька не начнет уже в средних классах тайком выпивать и подкуривать травку, а после выпускного не попадется с оставшимся от отца пистолетом на банальном разбое и не отправится вместе с подельниками туда, где его, как сына пусть и погибшего, но мента, быстро опустят, а благополучно окончит нашу довольно среднюю школу, отслужит в армии, вернется оттуда живым и в основном здоровым, поступит, к примеру, в международный институт и будет потом важно кивать родителям из телевизора с какой-нибудь встречи в верхах или ассамблеи ООН. И пусть там дочь Леночка с превеликим трудом и помощью двух подруг – таких же глуповатых дылд-переростков – не впихнет себя однажды в сокровенные 90х60х90 и буквально на следующий день, забыв об учебе, не сбежит в далекую Москву за карьерой фотомодели и не осядет, вдоволь помаявшись и потолкавшись, в одном из столичных предместий содержанкой у мелко-рыночного деятеля вдвое старше отца, который быстро начнет ее бить и подкладывать по мере своей коммерческой надобности сородичам, а выйдет добропорядочно замуж за какого-нибудь нашего местного бизнесмена и будет часто заезжать к родителям с двумя умными, красивыми и почтительными, особенно к дедушке, детьми. И пусть во сне этом сам Козленков, на удивление скоро оправившись от полученного через пендель Василия сотрясения головного мозга, ровно через месяц после этого происшествия не разобьется на стареньком своем «пассате» в довольно мутной автокатастрофе, перед тем неосторожно зарвавшись и решив совсем не по чину, вопреки всякой субординации и даже здравому смыслу, не говоря уж о чувстве элементарного самосохранения, крупно взять, а станет, чего мелочиться, в конце концов генералом, переселится в большой кирпичный дом, который не придется все время латать-перелатывать, будет носить шитый золотом мундир и штаны с широкими лампасами, разъезжать на черной грозной машине с персональным водилой и сидеть в огромном кабинете с двумя во всем послушными длинноногими и полногрудыми секретаршами.

И битый им незнакомец таинственный пусть тоже спокойно спит, если состояние сна ему вообще ведомо, что не факт.

И Юля пусть спит спокойно подле своего Василия, потому что женщина она хоть и легкомысленная, но добрая, и Василию своему, как сошлись, ни разу не изменила, а что кокетничает напропалую и готова засидеться в хорошей компании с симпатичными мужчинами до глубокой ночи – так это же дело такое: когда еще чарами своими уходящими насладиться, как не в молодости, пока они есть и действуют, да и Василий в этом отношении от идеала далек, сам порой возвращается под утро без всяких уважительных причин, к тому же пока не муж и стать таковым что-то не торопится. И приснится ей пусть, что Василия наконец проперло – сделал он ей предложение, и свадьбу громко отгуляли, и родила она через положенный срок чудесного малыша и теперь гордо с ними прогуливается.