В покои графини можно было попасть по винтовой лестнице через башню. За последние столетия здесь мало что изменилось. Стены были украшены зелеными ткаными коврами, на которых был изображен девственный лес — среди ветвей там и сям выглядывали оленьи головы. Большая изразцовая печь была установлена перед замурованным старинным очагом, украшенным двумя каменными сфинксами. Большой шкаф с дверцами, завешенными ковром, скрывал лесенку, ведущую в нижние покои. Столь же старомодно выглядели стулья и диваны, а единственной современной вещью в комнате был гипсовый Наполеон, поместившийся на старинной этажерке в форме пирамиды, каждая ступенька которой была уставлена пузырьками, баночками, коробочками из-под пилюль и тому подобными трофеями, завоеванными ее сиятельством в борьбе с болезнями. Поместить героя среди этих трофеев — не такая уж плохая мысль. Каждый сражается на своем поле боя.

— Вот моя резиденция, — сказала графиня. — Эту зиму новое здание будет пустовать; управляющий со всей челядью переместится в старое, и только здесь будут гореть свечи — увы, у одра болезни.

Гости еще не пришли. Наоми стояла на стуле и рылась в верхнем ящике старинного шкафа, украшенного искусной резьбой.

— Ах ты, плутовка! — сказала графиня. — Настоящий Уленшпигель. Слезай, сейчас гости придут.

— Не каждый день удается заглянуть в святая святых, — шутливо ответила Наоми. — Сегодня ты сама мне разрешила.

— Там всего лишь старый хлам, сувениры полувековой давности.

— А этот женский портрет почему здесь лежит? Какая красавица! Но она похожа на еврейку!

Графиня поглядела на портрет, потом перевела глаза на Наоми и серьезно сказала:

— Это твоя покойная мать.

Обе помолчали; первой заговорила Наоми:

— Моей матери не место среди старого хлама.

И она засунула портрет себе за корсаж.

— Закрывай ящик, слезай, гости идут! — сказала графиня. — От волнения у меня ускоряется ток крови, а мне это вредно.

— Расскажи мне о моей матери, — серьезно сказала Наоми.

— И не подумаю. Да это тебя бы и не порадовало.

Графиня повернулась к девушке спиной. В комнате появились первые гости, и разговор прервался.

Кристиана попросили сыграть. Поскольку господин Кнепус отсутствовал, юноша стал импровизировать. Наоми задумалась, Кристиану показалось, что она мечтательно смотрит на него. Никогда еще он не видел ее такой. «Она восхищается мною», — промелькнуло у него в голове, и он заиграл еще более вдохновенно. Другие тоже заметили, что сегодня Наоми необычно молчалива и задумчива.

Решено было, что после шоколада все пойдут играть в волан в большом зале нового здания. Наоми осталась с графиней; она взяла ее за руку и сказала твердо, как взрослая:

— Расскажи мне о моей матери. Я должна и хочу все знать.

— Опять ты пугаешь меня до смерти! Я сама ничего не знаю. Иди играть в волан.

— Ты всегда обращаешься со мной как с ребенком, но я уже выросла. И хочу знать, кто я такая. Я ведь не посторонняя, которую вы взяли к себе из милости. Насколько я понимаю, я — дочь твоего сына. Ты приходишься мне родной бабушкой. Я легкомысленна и потому так и не спросила о своей матери. Всего дважды я упомянула о ней в разговоре с отцом, и оба раза он с раздраженным видом выходил из комнаты. Ты тоже не хотела мне ничего говорить, а я в своей детской наивности мирилась с этим, а потом и вовсе забыла; но сегодня, найдя материнский портрет, я хочу узнать больше, и ты мне скажешь!

— Наоми, ты знаешь, как я слаба, — сказала графиня. — Не мучь меня! Я не могу и не хочу выполнить твое требование. Через несколько лет, когда я, скорее всего, уже давно буду лежать в могиле, мой сын сам расскажет тебе обо всем. А теперь сходи в прихожую и принеси мне мое коричневое пальто.

— Я выйду из комнаты, а ты закроешь дверь на щеколду, и я не смогу войти. Ты уже проделывала это раньше. Бабушка, ты знаешь, что я ничего не боюсь. В крепостном рву есть прорубь, и, если ты сейчас же не ответишь на мой вопрос, я пойду и брошусь туда!

— Несносная девчонка! — сказала графиня. — Как ты жестока с больной старой женщиной. Я подчиняюсь тебе, но знай, что это будет удар в твое собственное сердце. — Щеки старой дамы, обычно болезненно бледные, окрасились лихорадочным румянцем, она заговорила быстрее: — Нет, ты не моя плоть и кровь, и не моего сына тоже, хотя он иногда по слабости и глупости сам в это верит… — Весь яд, которым напитывает нашу кровь горечь, звучал в интонации, с которой графиня произносила свою речь. — Твой дедушка — старый еврей из Свеннборга, его дочь была красавица, какой тебе никогда не стать. Она была гувернанткой в нашей усадьбе, она служила у нас, понимаешь, служила! Но она была умна, образованна, и мы обращались с нею как с равной. Мой Фриц влюбился в нее, его отцу это стало известно, и гувернантку уволили. Она вернулась в Свеннборг, а Фрица мы отправили путешествовать; но они переписывались, продолжали любить друг друга, хотя некоторые говорили про твою мать дурно. Был-де в Свеннборге некий музыкант, норвежец, который наведывался к ней и был ее наперсником и даже чересчур близким другом. Фриц вернулся домой; мы думали, что все забыто, он увлекся охотой, но оказалось, что под предлогом охоты он исправно посещал Свеннборг. Я узнала об этом; мне было ясно, что все они погрязли во грехе, ты не можешь этого понять, глупо даже пытаться тебе объяснить. Я рассказала Фрицу, что знала, но он верил в любовь твоей матери, пока однажды сам не застал у нее этого наперсника. Нет, ты не из датского дворянства, может быть, разве что из норвежского! Фриц убедился в ее неверности и повел себя как разумный человек. Когда родилась ты, твоя мать стала писать ему жалобные письма, но Фриц не поверил небылицам. В конце концов она наложила на себя руки, а ты после смерти деда оказалась у нас; л сама ездила за тобой в Свеннборг.

— Благодарю за рассказ, — сказала Наоми спокойно, хотя и была бледна как смерть. — Значит, я из норвежского дворянства, а не из датского! То-то Хакон ярл у Эленшлегера всегда больше нравился мне, чем Пальнатоке[28].

— Дитя мое, — сказала графиня, — такое возбуждение может тебе повредить. Я никогда не общалась с людьми твоего сословия! Но ты не понимаешь всю историю в целом. Придет время, когда ты будешь плакать кровавыми слезами из-за того, что узнала в эту минуту.

— Я узнала, что моя мать была красавица. Я узнала, что она была разумна и что у нее хватило мужества умереть, когда ее оскорбили слишком глубоко. Ее портрет будет висеть у меня в комнате, всегда украшенный цветами, и я буду часто целовать его. Ну, а теперь я пойду играть в волан.

Она вышла с улыбкой, но на лестнице в башне остановилась и заплакала горючими слезами. Через пять минут Наоми, улыбающаяся и шаловливая, уже играла в волан. Инстинкт подсказал ей, что слезы находят сочувствие только у товарища по несчастью.

VIII

«Старая графиня солгала мне, — думала Наоми. — Она хотела унизить меня! Сочинила всю эту историю или сама поверила лживым слухам. Я должна, я хочу все узнать!» И она постаралась выведать правду у графа, который говорил с ней о предстоящей разлуке.

— Мы не увидимся два года, зато когда мы наконец встретимся, я возьму тебя с собой в Париж и Лондон, прекрасный, оживленный Лондон!

— Ты добр ко мне, — сказала Наоми. — И ты единственный, кто сумел подчинить себе мои мысли, мою волю. Остальных, кого я будто бы люблю, я люблю только ради себя самой, ради удовольствий, которые они мне доставляют, и, хотя я не могу обойтись без них, часто они ужасно раздражают меня.

— Они не потакают тебе, как я, — ответил граф.

— Ты? — Она посмотрела ему прямо в глаза. — Ты потакаешь мне? Нет, ты не исполняешь даже моего самого невинного и самого горячего желания. И поэтому я терплю унижения, о которых даже не смею тебе рассказать, зная, что ты тут же станешь жестким и холодным. — Она прижалась щекой к его щеке, навила прядь его волос себе на палец и, казалось, не смела дохнуть. — Ты стыдишься признать открыто, что я твоя родная дочь! А если нет, скажи, по крайней мере, кого мне любить как отца.