Смелые мечты свойственны юности; дерзновенно бросается она в бурный поток, учится плавать и часто достигает цели; старшие, напротив, размышляют, взвешивают и приходят к цели слишком поздно; они подобны человеку из евангельской притчи, который для верности закопал деньги в землю, в то время как рискнувшие употребить их в дело удвоили данную им сумму. Счастливая пора юности, перед твоими глазами открываются сто путей к почестям и удаче!
Много диковинных идей рождалось в голове у Кристиана, и каждую новую смелую мысль он высказывал Люции, как показывают знающим толк в лошадях людям нового скакуна, но никогда дело не доходило до того, чтобы, образно выражаясь, выпустить его на ипподром. Обычно Люция, улыбаясь, качала головой и говорила, что он еще совсем ребенок. Она рассказала ему, как сама в детстве мечтала найти драгоценный клад, который сделал бы ее богаче всех на свете: она взяла лопату и стала копать то в саду, то в поле, надеясь, что случайно наткнется на сокровище. Таким же ребячеством она считала его фантастические планы.
После каждого такого разговора Кристиан сердился на Люцию, но через несколько часов злость его проходила. Он понимал ее правоту и начинал сердиться на самого себя. Всякий раз собственные дерзкие слова «я хочу быть знаменитым или вовсе не жить» ложились тяжким грехом на его сердце. Оставшись один, он молил Господа о прощении, и это его немного успокаивало, но потом дерзкие мечты возвращались; так иной католик, получив индульгенцию, тут же принимается снова грешить.
Впереди их ждал праздник. Разговоры о нем пошли еще много месяцев назад. Этой зимой предстоял «графский визит», как выражалась мадам Кнепус. Раз в пять лет высокопоставленные господа проводили зиму в своем имении на острове Фиш и праздновали там день рождения, на который в их великолепную усадьбу приглашались со всей округи люди искусства и самые почтенные горожане.
Господин Кнепус и его супруга были бережливы и прежде всего подумали о том, как бы меньше потратиться. Они взяли напрокат отслужившую свое старомодную карету; в нее загрузили сначала провизию, потом футляр со скрипкой, и наконец уселась чета Кнепус; Кристиан поместился между супругами; напротив них заняли места важный чиновник с женой, нянькой и ребенком, а на колени всем для тепла положили общую перину. Прямо над головой у Кристиана висел фонарик, еще немного — и у него загорелись бы волосы. На перине лежала коробочка с колодой карт, ибо путешественники собирались скоротать время за игрой. Они решили ехать ночью, чтобы добраться к утру: поскольку на следующий же вечер они уедут обратно, им не понадобится ночлег, не придется давать чаевые, и время аренды кареты сократится на двенадцать часов. Получится большая экономия.
И ведь в закрытой карете так хорошо спится, вдобавок ночная поездка напомнит господину Кнепусу его былые путешествия по Германии в почтовом дилижансе.
Что касается их визави, то о них и сказать нечего, разве только что жена однажды болела нервной лихорадкой и потому все ее воспоминания разделялись на «до» и «после моего тяжелого недуга». О ее муже вообще ничего нельзя сказать, потому что единственная характерная черта появилась у него много позже, когда он стал почитателем книги Николаи «Италия как она есть на самом деле»[25].
Снег был глубокий и согревал пашни земледельца в суровый мороз, а дороги были, по расхожему выражению, подобны паркету в гостиной. Карета быстро катила в сумерках надвигающейся ночи. Кристиан был на верху блаженства.
Они переждали несколько часов в деревенском трактире в двух-трех милях от господской усадьбы, чтобы не заявиться в гости слишком рано утром.
Розоватые на заре облака, снег и молодые елочки радовали глаз. Подле кузницы на верхушке перепиленного тополя чернело пустое гнездо аиста; его хозяин, очевидно, сейчас пил свой «утренний кофе» из Нила под знойным солнцем Африки. У Кристиана защемило сердце; так бывает, когда в своем Псалтыре находишь засушенный цветок, сорванный много лет назад там, где ты знал счастье.
И вот перед ними раскинулась усадьба со всеми надворными постройками и флигелями. Она разделялась на две части: старую усадьбу и новый дом. Дорога шла вокруг старого крепостного рва, вода в нем зимой замерзала, но тем не менее было видно, что ров поддерживается в надлежащем состоянии. Старое здание с толстыми стенами из красного кирпича, немногочисленными окнами, башней и бойницами не сулило особых удобств; тем больше обещал их новый дом, по современной моде двухэтажный. К главному входу вела широкая каменная лестница, на нижней ступеньке которой лежали два сфинкса. Коридор напоминал оранжерею: южные растения, деревья и цветы, стояли по обеим сторонам, а на холодном каменном полу лежали шерстяные ковры; теплый воздух благоухал.
Здесь было представлено все, что считается необходимым для зимних увеселений в датской дворянской усадьбе. Вокруг высокого шеста, на котором развевался датский флаг, по льду крепостного рва кружились сани. В узкой, обсаженной орешником аллее, спускавшейся с крутого пригорка, была прекрасная ледяная дорожка, по которой катались на салазках, а на лужайке возвышались два огромных снеговика с угольками вместо глаз и ледяными щитами. Длинные подпорки для хмеля, облитые водой, были их сверкающими копьями. Между двумя воинами стояла пушка — она должна была выстрелить в то мгновение, когда за праздничным столом поднимут заздравный кубок.
В одной из комнат, скрытый за роскошной портьерой, играл любительский оркестр под управлением господина Кнепуса, состоявший, в частности, из двух пасторов и одного бургомистра. На столе лежали богатые подарки, а посередине — натюрморт работы Наоми, не срисованный ею с натуры, а составленный из трех других натюрмортов: трюк, весьма распространенный у нас; самой Наоми в комнате не было, она вышла во двор и являла собой центральную фигуру в гораздо более интересной картине. Тоненькая, похожая на сильфа девушка, уже не ребенок и еще не женщина, наделенная детской прелестью и женской грацией, играла с цепной собакой, громадным прожорливым зверем, который пользовался ее особой любовью; его черные лапы лежали на ее белых плечах, из пасти свисал длинный красный язык; пес мог бы сожрать девушку в два счета, но вместо этого радостно вилял хвостом, а она гладила изящной ручкой его лохматый бок и смеялась: они с собакой были лучшими друзьями.
— Огонь-девка! — сказала старая графиня. — Когда-нибудь она напугает меня до смерти, тем более что смерть моя и так недалека. То она спускает с цепи дикого зверя-людоеда, то носится по полям и лугам без седла на самом строптивом жеребце. Господь милостив к ней, иначе она давно стала бы калекой. Мне бы хоть частичку ее жизненной силы, она помогла бы мне лучше всех микстур и капель!
И пожилая дама с землистым цветом лица села на кушетку и заговорила с гостьей из Оденсе, чьи воспоминания делились на «до» и «после моего тяжкого недуга».
— Говорят, появилась какая-то совсем новая болезнь, — сказала та, — называется «краснуха».
— У меня она наверняка была, — ответила графиня, — я ведь перенесла все возможные хвори, и в такой тяжелой форме, как никто другой; я испробовала на себе все существующие лекарства. Могу показать вам целый шкаф баночек и пузырьков. Попробую и брошу, ничего не помогает. Представляете, даже в те недалекие поездки, которые я, слабая, больная женщина, могу себе позволить, приходится брать с собою всякие снадобья. На прошлой неделе я была на большом приеме у амтмана[26], хотела немного отвлечься, так мне пришлось в карете держать ноги на опаре, и за карточным столом тоже. Я неизлечимо больна, а врач только посмеивается! Он знает, что не может меня исцелить, и не уделяет мне должного внимания. А между тем стоит мне увидеть ветряную мельницу, как у меня начинается головокружение.
Дамы разговаривали вполголоса, а музыка все играла; Наоми тоже зазвали в комнату, и теперь она стояла у окна и развлекалась тем, что дула на бутоны графининых тюльпанов, пока их лепестки не раскрывались. И тут зазвучало соло на скрипке, такое виртуозное и смелое, что все прислушались.