— Я не думаю, что вы хотите превратиться в сыщика, миссис Айвори, — пробормотал он.

Некоторое время Габриель обдумывала его слова.

— Нет, — наконец, сказала она. — Но я очень любопытная старая женщина, и во всем этом ужасном деле одна вещь меня особенно поражает. Во-первых, Мадригал, бедный жалкий Мадригал, умирает от раны в груди. Потом этот гадкий маленький погонщик умирает точно так же. Любой разумный человек поймет, что оба преступления были совершены одним человеком — кем-то, кто и сейчас находится или в этом доме, или в Галерее по соседству. Это так очевидно. Любая женщина, которая не хочет смотреть правде в глаза, просто дура. Но мне кажется очень странной одна вещь — оба дома обыскивали сотню раз, но ни разу не удалось найти орудия преступления. Это мне кажется настолько странным, что я постоянно об этом думаю. И мне в голову пришла одна идея, которая поможет расставить все на свои места.

Изящное викторианское произношение и Изысканный тон придали ее словам особый Драматизм.

— Что это за идея, я не собираюсь говорить ни вам, ни кому-либо другому, — сказала она, — потому что, если я ошибаюсь, это может привести к серьезной и несправедливой ошибке. Поэтому я пока останусь здесь и выясню все сама. Что случилось, мистер Филд?

Взгляд Дэвида стал угрожающим. Он сухо сказал:

— Это очень опасное заявление. Вы еще кому-нибудь об этом говорили?

Габриель некоторое время всматривалась в его лицо, а потом быстро бросила взгляд на дверь в шкафу.

— Вы говорили? — спросил он, немного повышая голос.

— Нет, — сказала она. — Нет, не говорила. Но вы пришли ко мне с предложением, и я объяснила вам, почему не могу его принять. А сейчас, простите, я устала. Фрэнсис проводит вас вниз.

Она сказала это тоном, каким обычно отпускала своих подданных, властно и без объяснений. Он послушно повернулся, но остановился на полпути.

— Вы не должны, — сказал он. — Ради всего святого, подумайте об остальных.

Черные глаза сверкнули, и на мгновение они увидели, какой она была на вершине могущества, когда ее ум был во всем своем блеске, а ее жизнелюбие поддерживало сотни других людей.

— Еще один день, — сказала она очень тихо, чтобы нельзя было услышать через тонкую панель. — Еще один день.

— Что она имела в виду? — прошептала Фрэнсис, когда они вышли в альков. Дэвид предостерегающе взял ее за руку. Он остановился и прислушался. Фрэнсис стояла в тени алькова. Никого не было видно, но отовсюду раздавались звуки. Дом жил. Внизу были слышны голоса. Она узнала голос Годолфина. Ему отвечала незнакомая женщина. А потом заговорил доктор. Дэвид наклонился над ней.

— В доме есть пожарный выход? Говори тихо.

Фрэнсис замерла. Только сейчас до ее сознания дошел прозрачный намек Габриель на бегство Дэвида из-под ареста. Он увидел выражение ее лица, и его голос дрогнул.

— Извини, графиня, — пробормотал он, — ничего не поделаешь. Где здесь потайной выход?

— Здесь, наверху. — Она взяла его за руку и быстро повела в коней площадки к крутой лестнице, ведущей на третий этаж. Они шли молча, пока не оказались на крыше, в узеньком проходе в тени трубы. Наверху было очень темно. Свет шел снизу, предметы и их тени принимали причудливые очертания. Резкий ветер зло трепал их одежду.

Фрэнсис держалась за желоб.

— Иди прямо, — хрипло сказала она. Она дрожала, зубы у нее стучали. — Потом через парапет на крышу соседнего дома. Там только офисы. Все уже ушли, и никто тебя не услышит. Потом ты увидишь железную лестницу и спустишься позади дома. А потом придется прыгнуть с высоты примерно восьми футов. Если будешь осторожен, все будет в порядке.

— Хорошо. Спасибо. — Он не шевелился. В темноте не было видно его лица.

— Иди же, — сказала она. Дэвид легонько сжал ее плечо. Он долго молчал, а потом крепко обнял ее И прижал к себе.

— Поедем со мной.

— Куда?

— В Голландию. Один Бог знает, куда я тебя зову, но давай рискнем… С моей стороны это, конечно, чистейший эгоизм.

— Почему?

Он расхохотался.

— О, дорогая, — сказал он. — Ты прелесть! Ты едешь?

— Я не могу. Филлида больна. Габриель там одна. Нет, я не могу. Я должна остаться с ними.

Он отпустил ее.

— Да, — неожиданно сказал он. — Да, конечно. — А потом быстро и горячо добавил: — Фрэнсис, будь осторожна. Никого не слушай. Ни о чем не думай. И ради Бога, ничего не говори. Присматривай за Габриель. Не оставляй ее одну ни на минуту. Ты меня понимаешь?

— Да. Чего ты боишься?

— Я не боюсь, — спокойно сказал он. — Но ты именно так должна вести себя. Послушай меня. Забудь обо всем. Не думай ни о чем. Не пытайся все это разгадать. Успокой

Габриель. Уложи ее и оставайся в ее комнате. И обязательно запритесь изнутри.

— Ты едешь в Голландию?

— Я не должен был тебе этого говорить. Это типично мужская ошибка. Непростительная ошибка. Ты никому не должна об этом рассказывать. Никогда, что бы ни случилось. Обещай. Дай честное слово.

— Да, — твердо сказала она. — Да, конечно. Честное слово. — В темноте ее слова прозвучали, как клятва.

Дэвид медленно и неуверенно пошел дальше, но потом вдруг вернулся и, наклонившись, быстро поцеловал ее. И, несмотря на трогательность этого прощального поцелуя и какое-то пугающее облегчение, она почувствовала боль. В следующую секунду он уже отпустил ее и осторожно пробирался по крыше.

17

— К сожалению, по радио в десятичасовых новостях дали слишком точное описание его внешности. Глупей. Теперь ему не удастся сбежать. Страна слишком маленькая, — с усмешкой разглагольствовал Годолфин, отодвигая тарелку.

Малая столовая была действительно невелика, электрический свет превращал полдень в вечер, и этот неестественный полдень был продолжением бесконечной путаницы всех последних недель. Фрэнсис сидела на другом конце стола, подбородком опершись на руки. Рядом остывал нетронутый завтрак. Ей казалось, что прошло уже сто лет после прошлой ночи. Она думала о вчерашнем прощании, как о каком-то размытом и неопределенном эпизоде в страшном и очень далеком прошлом. Эти двенадцать часов прошли во все нараставшем нервном напряжении. В доме царил хаос. Привычный распорядок был полностью нарушен, и все чувствовали себя на осадном положении.

После известия о втором убийстве толпа зевак вернулась на привычное место перед домом, но теперь их стало еще больше. Лишь тяжелые старомодные ставни на окнах служили преградой между потрясенными жильцами и жадными любителями сенсаций, которые терпеливо мокли под холодным дождем на площади.

На столе стоял какой-то странный набор блюд — нечто среднее между завтраком и ланчем. Миссис Сандерсон сделала все, что могла в это трудное время, когда еда стала последней в ряду жизненных ценностей этих людей. А Норрис, от которого остался лишь бледный призрак былого достоинства, неверной походкой принес с кухни поднос, на котором старинный китайский фарфор и потускневшее серебро странно соседствовали с холодными сосисками, картошкой в мундире, ветчиной, джемом и кофе.

Холл и лестничная площадка стали вражеской территорией, которую захватила полиция, непрерывно штурмовала пресса и через которую время от времени прорывалась к кухне незнакомая медсестра в накрахмаленной белой одежде и обуви с мягкими, неслышными подошвами.

Инспектор Бриди произвел тщательный обыск в обоих домах. Слово «тщательный» в его лексиконе имело самое прямое значение: было исследовано все пространство под полом, содержимое всех матрацев и тюфяков. Были проверены даже канализационные трубы. И опять все было бесполезно. Оружие, которым были убиты Роберт Мадригал, а потом и Генри Лукар, бесследно исчезло, как будто его и вовсе никогда не существовало.

Прошедшая ночь не принесла никому в Доме ничего, даже отдаленно напоминавшего отдых и сон. Час за часом длились нескончаемые допросы, нервы у всех были Натянуты до предела. Следы полицейского Дознания чувствовались даже во внешности и поведении Годолфина. Глубокие морщины Волнения и тревоги залегли в уголках рта. И Когда он, прихрамывая, шел через холл, на Желтой руке, сжимавшей трость, видны были вздувшиеся вены.