– Я знаю, ты больна, – мягко возразил он. – Послушай, Николь, у меня на теле шрамы от ран, и их можно видеть. Твои раны глубже моих, они на твоей душе. Твой разум отказывается вспомнить то, что произошло с тобой. Если это сумасшествие, я его одобряю. Я принимаю все в тебе, что сопротивляется этим воспоминаниям. Пусть лучше они останутся забытыми…

По ее милому детскому личику промелькнуло хитрое выражение. Будь он более опытен в таких ситуациях, он распознал бы, что за этим кроется хитрость, близкая к сумасшествию.

– У меня нет денег, – сказала она, – иначе я уехала бы…

– Я дам тебе денег, – ответил, вставая, Жан.

– Спасибо, – поблагодарила Николь. – А где Флоретта?

– Пошла навестить Марианну, – солгал Жан. Лучше, моя бедняжка, если ты и этого не будешь знать…

Он достал деньги и протянул ей. Она взяла их и прижала к груди.

– Спасибо, Жан, – сказала она, – ты очень добр…

Он подумал: странно, что она не упоминает их последнюю встречу, но при этом испытал облегчение. Когда она ушла, он вновь предался своим одиноким раздумьям. Возможно, наступит день, когда Флоретта вернется. Придет день, когда между ними воцарится любовь и радость.

После ухода Николь он задумался над тем, этично ли было посылать ее к человеку, за которым она не замужем, а не к тому, кто является ее законным мужем. Но в жизни все не так просто, как кажется. Послать ее к Жюлье-ну – значит соединить ее жизнь с человеком, которого она не помнит, вернуть ее в ужасное прошлое. Этот путь ведет к безумию. Хуже того, это значит связать ее с человеком обреченным, наверняка бросить ее под свистящий нож гильотины, приговорить ее, ни в чем не повинную, к смерти только за тот образ жизни, частью которого она даже не была и припомнить который не может…

“Доброта, справедливость, доблесть, истина, – с горечью рассуждал он, – все зависит от обстоятельств. Я сам сотни раз совершал убийства, но люди считают это доблестью, ибо я убивал не ради себя, а защищая родину. Во всяком случае так она живет, и я сделаю то, что могу…”

Однако в последующие недели он почувствовал, что за ним следят – он слышал легкие, осторожные шаги на некотором расстоянии, но как бы быстро он ни оборачивался, никого заметить не мог. В конце концов он отбросил эту мысль, отнеся ее на счет нервов. Нынешний климат в Париже может кого угодно свести с ума…

Жизнь продолжалась. 24 ноября Конвент закрыл в Париже все церкви, в течение последующих двадцати дней 2446 церквей по всей Франции были превращены в нечестивые “Храмы Разума”. Ролан де ла Платьер, узнав о казни своей жены, заколол себя. Клавьер принял яд. Смертоносные тележки без конца скрипели по парижским улицам. Дантон 21 ноября вернулся в Париж после добровольного месячного изгнания в Арси. Лев подобрел, понимал Жан, но вот насколько, ему еще предстояло узнать.

1 декабря Жан узнал из первых рук об удивительной трансформации Дантона, поскольку в этот день к нему явился посетитель. Открыв дверь и увидев перед собой тонкого, на редкость красивого Камиля Демулена, Жан Поль не мог скрыть своего удивления.

– Заходите, – пригласил он. – Присаживайтесь, гражданин Демулен. Признаюсь, не ожидал…

– О, да, – улыбнулся молодой журналист. – Я знал, что вы будете удивлены. Однако в известном смысле вы не должны удивляться – гора в конце концов приходит к пророку…

– Вы говорите загадками, – заметил Жан Поль.

– Да, знаю. Как мне не больно это признавать, дело обстоит весьма просто: время и опыт заставили нас признать, что вы были правы – единственным работоспособным, чего-то стоящим правительством может быть только умеренное правительство…

– Вы говорите “нас”? – удивился Жан Поль.

– Дантон и я. Даже Робеспьер нас одобряет. Но послал меня к вам Дантон. Отправляйся к Марену, сказал, это твой человек…

– Я? – удивился Жан.

– Да. Мы начинаем новую газету “Старый кордельер”. Я принес вам несколько статей. Прошу вас их прочитать…

Жан взял листы, исписанные летящим почерком самого Демулена. Это были три статьи, приготовленные для печати. Первые две выглядели вполне безобидно, хотя в них и содержались намеки на грядущие большие события. Третья же статья смело нападала на эбертистов, с ядовитым красноречием призывая к политике милосердия.

Жан поднял глаза на Демулена.

– Идеи принадлежат Дантону, – сказал молодой журналист. – Мое только изложение.

– Значит, Дантон приготовился к смерти, – заметил Жан, – потому что в случае прекращения террора он, как один из его инициаторов, окажется неминуемой жертвой возмездия. Если же новая политика потерпит крах, то погибнут и ее сторонники…

– Он это понимает, – с некоторым напряжением в голосе произнес Демулен, – но Жорж Дантон действительно великий человек. Только мелкие людишки, гражданин Марен, боятся признавать свои ошибки и искупать их…

– Morbleu! – выругался Жан. – Не могу в это поверить!

– Тем не менее это так. Дантон верит, что его личное обаяние поможет ему преодолеть все затруднения, но в глубине души он готов умереть. Он патриот, гражданин Марен, и за это я уважаю его…

Жан сидел неподвижно, глядя на своего гостя. Из всех проявлений человеческой натуры, с которыми трудно согласиться, самым трудным является их несовместимость. Огромный, рыкающий, бесконечно сложный Дантон, Дантон сентябрьской резни; но это и Дантон, который убивал, всегда веря, что это делается ради Франции, Дантон, готовый прекратить казни, если милосердие лучше их послужит стране. Обманщик, рычащий, вульгарный, но это здоровая вульгарность, а не пустая и непристойная, как у Эбера, Дантон, которого, как и Жана, тошнило от растленности эбертистов; Дантон, который может измениться, который достаточно велик для того, чтобы…

– Вы говорите, Робеспьер читал эти статьи? – спросил Жан.

– И одобрил. Поправки в рукописи внесены его рукой.

– И чего же вы хотите от меня, гражданин Демулен?

– Чтобы вы сотрудничали с нами. Открыто или тайно, нам все равно. Нам нужен ваш опыт, ваши идеи…

Жан улыбнулся.

– Тайно? – спросил он. – Когда Робеспьер имеет к этому хоть какое-то отношение…

Улыбка. Демулена стала почти насмешливой.

– Боитесь? – поддел он Жана.

– Нет, – улыбнулся Жан. – Но считаю своим долгом сохранить свою жизнь и как можно больше жизней людей умеренных, до тех пор пока не придет время, когда мы сможем выступить. Любой человек, доверяющий Максимилиану Робеспьеру, дурак. Он предаст собственную мать, если обстоятельства этого потребуют. Я буду сотрудничать с вами и Дантоном, потому что я доверяю вам, но этому маленькому коварному чудовищу я не верю. Он не должен знать, что я с вами…

– Хорошо, – согласился Камиль Демулен.

Когда он открывал дверь, чтобы выпустить

Демулена, они оба услышали стук женских каблучков по лестнице. Демулен пожал руку Жана и начал спускаться по лестнице, поклонившись по пути поднимавшейся Люсьене Тальбот.

– Жан, – спросила запыхавшаяся Люсьена, – кто этот красивый молодой человек?

– Зачем тебе? – резко отозвался Жан.

– О, не будь таким колючим! – Она насмешливо улыбнулась. – Это из-за него ты пренебрег мною? Вот уж никогда не думала, что твои фантазии приведут тебя к красивым мальчикам!

Жан тут же распознал ее попытку спровоцировать его на откровенность.

– Это был, – безразличным голосом сообщил он, – Камиль Демулен. Он приходил по делу…

– Ах, опять политика. Теперь ты стал дантонистом! Ты не перестаешь удивлять меня, Жанно…

– Кто я и кем стал, не твое дело, Люсьена, – сказал он. – Что тебе от меня нужно?

– О, ничего, просто светский визит. Возможно, я хотела узнать, не переменил ли ты своих намерений. Я настойчивая женщина, Жан…

– Во всем, что так или иначе имеет отношение ко мне, ты со своей настойчивостью можешь отправляться прямо к дьяволу, – сказал Жан. – А теперь уходи, мне нужно работать…

К его удивлению, она ушла.

Он удивился бы еще больше, если бы мог представить, какие мысли зарождались в ее красивой головке, когда она спускалась по лестнице. У нее забрезжила новая идея. Идея была еще смутной, неоформившейся, но уже засела в ее мозгу и будет развиваться.