— Ты делаешь мне больно. Если ты намерен так на меня смотреть, я не смогу ничего вспомнить.

Он отпустил ее. Некоторое время она безуспешно растирала красные следы, а затем захныкала:

— Девочка взяла с меня обещание не говорить никому.

— Очень жаль. Говори! Ну!

— Ну… она сказала, что План Селдона изменился, и где-то там есть другое Установление, которое устраивает дела так, чтобы Империю создал ты. Вот и все. Она сказала, что господин Мунн — очень важный ученый, и что во дворце Мула всему этому есть доказательства. Вот все, что она сказала, до единого слова. Ты сердишься?

Стеттин не ответил. Он поспешно покинул комнату, и коровьи глаза Каллии с тоской взглянули ему вслед. Не прошло и часа, как были отосланы два приказа с государственной печатью Первого Гражданина. Следствием первого явилась посылка в космос пятисот линейных кораблей с целью, как официально заявлялось, «военных маневров». Другой поверг в полное смятение одного человека.

Когда второй приказ достиг Хомира Мунна, тот прекратил подготовку к отбытию. Приказ, разумеется, представлял собой официальное разрешение войти во дворец Мула. Мунн читал и перечитывал его, испытывая какие угодно ощущения, кроме радости.

Но Аркадия ликовала. Она знала, что произошло.

Или, по крайней мере, она полагала, что знает.

14. Беспокойство

Поли водрузила завтрак на стол, одновременно скосив глаза на настольный рекордер, из которого неторопливо выползала сводка последних новостей. Подобные комбинации ей удавалось выполнять с большой эффективностью. Поскольку все блюда были упакованы в стерильные контейнеры, служившие одноразовыми разогревателями, ее обязанности во время завтрака сводились только к подбору меню, размещению блюд на столе и, в конце, к уборке остатков.

Увиденное заставило ее поцокать языком и вздохнуть.

— Ох, люди так злобны, — сказала она, а Дарелл только промычал что-то в ответ.

Голос Поли приобрел пронзительный, режущий ухо оттенок, который она придавала ему всегда, начиная оплакивать мировое зло.

— Ну почему эти ужасные Калганцы, — она делала ударение на первом слоге, — вытворяют такое? Нет чтобы жить в мире. Нет, все время беспорядки, смятение, постоянно одно и тоже. Вот, поглядите на заголовок: «Уличные беспорядки; толпы перед консульством Установления». Ох, как бы я хотела одолжить им толику своих воспоминаний, если бы только могла. Вот отчего все неприятности с людьми — они просто не помнят. Они просто не помнят, доктор Дарелл — ничегошеньки не припоминают. Вот, к примеру, последняя война после смерти Мула — конечно, я была тогда совсем девочкой — и что происходило, скажите на милость? суматоха, беспорядки. Моего дядю тогда убили, ему было чуть за двадцать, и он только два года как женился, оставив крохотную дочку. Я даже сейчас его помню — у него были такие светлые волосы и ямочка на подбородке. У меня где-то был куб с его объемным изображением… А теперь его крохотулечка сама имеет сына, который служит во флоте, и если что-нибудь случится… И у нас тогда были патрули на случай бомбардировки, а все старики по очереди несли службу в стратосферной обороне — воображаю, на что они бы сгодились, если бы Калганцы добрались сюда. Моя мама часто рассказывала нам о нормировании пищи, о ценах и налогах. Мы едва могли сводить концы с концами… А ведь вполне возможно, что если бы у них там были разумные люди, они никогда не пожелали бы начать все снова, ну просто не хотели бы иметь с этим ничего общего. И я думаю, что народ тут ни при чем; я верю, что даже Калганцы предпочли бы сидеть дома с семьями, а не рыскать туда-сюда на звездолетах и рисковать жизнью. Это все тот ужасный человек, Стеттин. Я поражаюсь, как вообще живут такие люди. Он убил старика — как там его звали? — Таллоса, — и теперь он прямо выходит из себя, чтобы стать самым главным хозяином. И я не понимаю, зачем он хочет воевать с нами. Он обязан проиграть — как все.

Может быть, все это входит в План, но иногда я начинаю верить, что это злой План, раз он включает столько войн и смертей, хотя, по правде говоря, я ничего такого не хочу сказать о Хари Селдоне, который, я уверена, знает обо всем этом куда больше моего, и, возможно, я дура, что в нем сомневаюсь. А вот другое Установление есть в чем обвинять. Они-то могли бы сейчас приструнить Калган и установить мир и благодать. Они все равно в конце концов это сделают, но им явно стоило бы почесаться до того, как начнутся разрушения.

Доктор Дарелл поднял голову.

— Вы что-то говорили, Поли?

Глаза Поли широко распахнулись, потом сердито прищурились.

— Ничего, доктор, вовсе ничего. Мне и говорить-то нечего. Человек скорее может задохнуться, чем слово сказать в этом доме. Бегаешь туда, бегаешь сюда, а как попробуешь что-нибудь сказать… — она все еще продолжала кипеть.

Ее уход произвел на Дарелла впечатление не большее, чем ее болтовня.

Калган! Чепуха! Чисто физический враг! Таких всегда разбивали!

Но нынешний глупый кризис так или иначе затронул и его самого. Неделю назад мэр предложил ему стать администратором по исследованиям и разработкам. Он обещал дать ответ сегодня.

Что ж…

Он беспокойно заерзал. Подумать только, он — администратор! А мог ли он отказаться? Это показалось бы странным, а он не хотел казаться странным. В конце концов, что ему до Калгана? Для него существовал только один враг. Вечный.

Пока его жена была жива, Дарелл был только рад иметь возможность прятаться, избегать проблем. О, долгие, спокойные дни на Транторе, о руины прошлого вокруг! Молчание разрушенного мира и всеобщее забвение!

Но она умерла. Счастье длилось менее пяти лет; а потом он понял, что сможет жить, только сражаясь с этим неясным и грозным врагом, который лишил его человеческого достоинства, управляя его судьбой, который сделал жизнь унизительной борьбой против предписанного заранее конца, который превратил всю Вселенную в поле ненавистной и смертельной шахматной игры.

Пусть это принято именовать сублимацией — он и сам это так называл, — но схватка с врагом придала его жизни смысл.

Сперва в университете Сантанни, где он присоединился к доктору Клейзе. То пятилетие прошло не впустую.

И все же Клейзе был просто собирателем фактов. Он не мог преуспеть в достижении подлинной цели — и когда Дарелл уверился в этом окончательно, то понял, что настало время уходить.

Клейзе мог работать, никому ничего не сообщая, но вокруг были люди, работавшие для него и вместе с ним. Он имел испытуемых, чей мозг подвергал зондированию. Его работу поддерживал университет. Все это были слабые пункты обороны.

Клейзе не мог этого понять; а он, Дарелл, не мог этого объяснить. Они расстались врагами.

Это было к лучшему — так и должно было быть. Он обязан был уйти, капитулировав — на случай, если кто-нибудь следил за ним.

Там, где Клейзе работал с диаграммами, Дарелл работал с математическими концепциями, скрытыми в глубинах собственного сознания. Клейзе работал с сотрудниками; Дарелл — один. Клейзе — в университете; Дарелл — в тиши загородного особняка.

И он почти достиг цели.

Второй Установитель — не человек, если судить по его мозгу. Даже умнейший физиолог, даже изощреннейший нейрохимик могут ничего не обнаружить — но разница должна быть. А поскольку разница кроется в сознании, там ее и можно будет распознать.

Если рассмотреть человека, обладающего, подобно Мулу, способностью воспринимать и контролировать людские эмоции, — а в том, что Вторые Установители обладали способностями Мула, то ли врожденными, то ли приобретенными, сомневаться не приходилось, — и вывести из этого условия все электронные схемы, все мельчайшие детали энцефалографа, то при помощи подобного устройства такого человека нельзя будет не отличить от других людей.

А теперь Клейзе вернулся в его жизнь в образе своего ревностного молодого ученика, Антора.