Аристон стоял как вкопанный, из головы не шел образ уродливого идола, статуи Артемиды, украденной из храма в Тавриде его предком Орестом, которому помогла сестра Ифигения и Пилад, ставший впоследствии мужем другой сестры Ореста, Электры. Идол был из дерева и весь черный оттого, что тавры несколько столетий подряд приносили ему человеческие жертвы. Но даже потом, когда Астрабакос и Алопекос, царевичи Спарты, нашли идола в зарослях, где его спрятал Орест (поддерживаемая ветками ивы статуя стояла прямо, откуда и пошли ее названия «Орфия» – статная, и «Лигодезма» – из ивовых деревьев), спартанцы продолжали ублажать его человеческими жертвами: сперва из-за жуткого безобразия статуи, которое свело с ума обоих царевичей, а потом из-за жестокой распри, начавшейся между поклонниками Артемиды, они оспаривали право хранить идола у себя. Распря прекратилась вовсе не потому, что противники усеяли трупами площадку перед храмом, а потому, что разразилась чума, которая грозила уничтожить Спарту как полис. Получив таким образом тройное доказательство страшной силы Статной Артемиды – безумие царевичей, сумасшествие простых спартанцев, которых вдруг обуяла необъяснимая жажда крови, ну и, конечно, чуму, – жители Спарты продолжали каждый год, в день, когда была найдена статуя, приносить ей в жертву по юноше. Лишь великий Ликург прекратил это. Законодатель постановил, что кровь, которую требовал жестокий идол, должна отныне течь из спин спартанских юношей, которых будут стегать кнутом. И с тех пор меллираны Спарты ежегодно оспаривали великую честь доказать свою мужественность. Они боролись за право снести без единого крика немыслимое число ударов.

Если бы Аристон был сейчас в состоянии думать, он бы задался вопросом: почему столь непристойная жестокость приписывалась именно Артемиде? Да, конечно, она была богиней охоты, но в то же время олицетворяла девственность и проявляла суровость, только защищая свою чистоту, и была неумолимой лишь по отношению к тем, кто посягал на ее честь. Но он уже ничего не соображал, а мог лишь стоять и молча смотреть на десятую городскую илу во главе с его новым другом, илиархом Орхоменом. Нацелив острие копий на восток, воины медленно, зловеще шли вперед, неся на щитах двух юношей, которые лежали спокойно, слишком спокойно.

Глаза, которыми Аристон поглядел на Орхомена, были похожи на голубые раны – такие остаются в теле мертвеца после того, как кровь застынет в его жилах. Орхомен вполголоса приказал воинам остановиться и, в свою очередь, заглянул в глаза Аристону, который смотрел на покрытые плащами тела. Глаза юноши, казалось, кричали.

Орхомен почти слышал, как они кричат. Он вдруг почув– ствовал, что не вынесет, если этот крик зазвучит внутри него, всплывет из темной глубины сознания. И, открыв рот, хрипло задышал, задыхаясь от ужаса. Этот ужас был бы ему совершенно неведом всего месяц назад, пока Тал не вошел в его жизнь. Орхомену это и в голову бы не пришло.

«А все потому, что я перестал быть ослом в доспехах и превратился в человека, – подумал он. – В том смысле, который вкладывает в это слово Тал, а не спартанцы. Но до чего ж больно, бессмертные боги!»

– Да, – тихо прошептал он. – Оба погибли. Хотя… Лизандр – я еще понимаю… Он был силен, но в его груди билось сердце женщины. А вот Симоей?! Клянусь Аидом и Персефоной, это выше моего разумения! Почему…

– Я убил его, – бесстрастным, монотонным голосом произнес Аристон.

И внезапно Орхомен, которого Тал укорял за излишнюю чувствительность, ощутил, как лапы Эриний вцепляются в него и начинают разрывать изнутри. Благодаря воображению, умению сострадать ближнему и даже гуманности, которые пробудил в нем илот, он вдруг ощутил, как подступают к горлу желчь и кровь, бурлившие в теле Аристона, задыхавшегося от ужаса и тоски.

– Нет. – хрипло возразил Орхомен. – Ты тут ни при чем, Аристон. В этом году богиня проявила какую-то необычайную жадность. Она кричала и кричала устами жрицы, державшей ее: «Еще! Сильней! Или не видите вы, что тянете меня к земле?»

– Я убил их, – повторил Аристон ровным, безжизненным, спокойным голосом. – Обоих. Лизандра потому, что разлюбил его, и он наверняка это почувствовал. А Симоея потому, что надорвал его здоровье, ослабил его тело. И все из-за какого-то пустяка, из-за того, что он правильно назвал мою мать шлюхой. Так что теперь…

– Аристон, во имя Зевса, ты не можешь! Ты не имеешь права делать из себя козла отпущения и расплачиваться за грехи всего мира! Скажи лучше: Спарта убила их своим отказом от цивилизации, своей приверженностью к древним диким и кровавым обрядам!

Аристон слабо улыбнулся.

– Ты цитируешь Тала. А может, моего дядю Ипполита, – сказал он. – А ведь такие слова – измена полису.

– К Аиду полис! Государство, которое забивает юношей до смерти в угоду грязным, безумным…

– Перестань, Орхомен! Можно мне на них взглянуть? – спросил Аристон.

Орхомен пристально посмотрел на него.

– Ты действительно этого хочешь? Они сейчас далеко не красавцы.

– Хочу, – кивнул Аристон.

Орхомен еще раз устремил на него задумчивый взгляд.

– Я бы на твоем месте не стал, – сказал он.

– Ты что, запрещаешь мне, илиарх? – резко спросил Аристон. – Конечно, ты имеешь право… Орхомен вздохнул.

– Нет, как илиарх городской стражи, я не запрещаю тебе поглядеть на них. Аристон, – сказал он. – Хотя, как ты правильно заметил, это мое право. Но, как твой друг, я не советую тебе. Ты был тяжело ранен, болел, и это…

– Помрачит мой рассудок? А ты думаешь, я в здравом уме? – усмехнулся Аристон и открыл тела товарищей.

Орхомен оказался прав. Они выглядели непривлекательно. Мертвецы лежали на щитах лицом вниз. Их спины были так исполосованы, что кое-где сквозь клочья мяса проглядывали ребра. Головы им повернули набок, лица юношей посинели. Глаза и рты были широко раскрыты. Оба беззвучно кричали, даже после смерти, и этот жуткий безмолвный крик был гораздо громче настоящего.

Аристон встал на колени между двумя щитами. Наклонившись, он поцеловал Лизандра в губы. Изо рта покойника так пахло кровью, что Аристона затошнило. В следующее мгновение он понял, в чем дело: у мертвого юноши не было языка. Лизандр откусил его, чтобы не кричать от страшной, непереносимой боли.

Но Аристон все равно поцеловал его. Он поцеловал обоих, и Лизандра и Симоея, долгим поцелуем, как целуют любовников. Раздался гром. Цербер взвыл что было мочи, пронзительно и безумно, словно менада, роженица или Эринии, завывающие за спиной отцеубийцы. Аристон открыл ему рот, и оттуда хлынула желтая желчь, а за ней – горячая, соленая кровь. Стоя на коленях, он ткнулся лбом в землю и застыл, дрожа, пачкая все вокруг кровавой рвотой и орошая слезами.

– Аристон! – прошептал Орхомен. – Аристон, друг мой, любимый…

Но Аристон затряс головой, вскочил и кинулся прочь, шатаясь из стороны в сторону. Пьяный от горя, не видя ничего из-за слез, застилавших ему глаза, обезумевший…

«Я пойду за ним, – подумал Орхомен. – Вот только отнесу бедных искалеченных мертвецов их родителям. Однако надо торопиться. Он в таком состоянии…»

Орхомен повернулся к гоплитам.

– Поднять носилки! Вперед! – хрипло скомандовал он. И опять послышалась глухая, печальная барабанная дробь. Затем надвигающуюся ночь прорезал пронзительный звук рога. Колонна двинулась дальше, неся Лизандра и Симоея их матерям, которые ждали сыновей, не проронив ни слезинки. Спартанские женщины считали, что плакать ниже их достоинства.

Надо упомянуть еще об одном обстоятельстве. Несясь по городу в плаще, перепачканном рвотой и кровью. Аристон привлекал внимание многих граждан, которые хорошо его знали. Но, приблизившись к нему с вопросами, они замирали, ибо в его глазах сверкало пламя и люди чувствовали, что пытаться проникнуть в сию великую, страшную тайну по меньшей мере кощунственно. Однако некий человек, проницательный, умный и мудрый (или наоборот, хотя это могут сказать лишь вечно молчащие боги), решил донести о происходящем в криптею.