Другие, из культмассового сектора, держали его за артиста разговорного жанра из "бывших". В актуальное искусство не вписался и пробавляется ныне бытовым разложением перезрелых аспиранток, благо в очаровании "старого мира" ему не откажешь: белые дорожки кокаина на темном стекле, прекрасные полуголые незнакомки и незнакомцы среди писсуаров в общественных туалетах, ледяное шампанское в чугунных ваннах, россыпь бриллиантов на окровавленном сиденье ночного такси в мертвенно-бледном свете одинокого уличного фонаря, печальные педерасты, встречающие рассвет за липкой стойкой бара с дурной репутацией, рассуждениями о метафизической сущности христианства, гениальные поэты, объедающиеся до рвоты эклерами, и спящие не на скамейках в парке или под батареей в подъезде, но на Проведении… Всего этого было навалом в досужих "телегах" дядюшки Эраста. Вероятно, он знал эти приколы не понаслышке, так как имел бледный нос на смуглом лице и умел строить болезненные гримасы, не признавал кирзовую обувь, общую баню и физкультуру. Короче, парень играл на контрастах и люди к нему тянулись. Шамиль научился у него пускать огонь из рта и безболезненно протыкать себе щеку иголкой с ниткой. Марфе Эраст показал пляску веселого Гоноккока и дал рецепт питательной маски для ягодиц из спермы молодой евражки и плодов папортника. Сорок девочек подряд, сорок мальчиков подряд он пропускал за ничтожные копейки в мир удивительных грез и прекрасных безобразий за 24 дня стандартного отпуска. В этом мире были летающие острова, цветущие вечной весной, а на них – великолепные города из прозрачного стекла и светлого камня. В городах находились прекрасно оборудованные лаборатории, в которых замечательные ученые, все как один по фамилии Триродов, занимались прессовкой своих врагов в кубы и призмы под сладостные звуки "эолик" и ВЭФов. Ими правила красавица-императрица Навь, умеющая летать и любить на лету мужчин, женщин, негров, котов, мелких грызунов, глинянные сосуды и деревянные игрушки…

Ясно, наверное, что такой человечище, как дядюшка Эраст не мог и не хотел не обманывать простых рабочих от сохи, каким был Софронов Андрей, ворвавшийся как метеор в 37-ю комнату…

Картину в комнате Софронов застал еще ту. Девки расселись вокруг чайного стола каждая в своей тумбочке. На столе вместо самовара, валявшегося уже в дальнем углу комнаты и безбожно дымившего, стояло блюдо с распластанным на нем гуманоидом. Гуманоид был украшен тринадцатью свечами и взбитыми сливками. Девки, потупив глаза, вязали. Только одна из них низко склонилась над гуманоидом. Кто это, было неясно. Ее скрывала тумбочка. Андрей резво подбежал к столу, повернул тумбочку к себе и в ужасе отшатнулся. На него невидящими белыми глазами смотрела Серафима Минишна. Ее волосатое рыло было выпачкано в крови и гное гуманоида. Поэтесса успела вонзить свои страхолюдные клыки в бок несчастного и отъесть добрую половину того органа, что у людей зовется печенка. Андрей взвизгнул, обращаясь к Голему:

– Ты видишь? Видишь! Убей ее! Убей немедленно…

– Знамо дело, убьем на фиг, – пробормотал Голем и взялся за Серафиму.

Пока Голем грыз хрюкающую от страха смерти поэтессу, Андрей уселся на свободное место и завел с девицами душеспасительную беседу:

– Ну, бляди, расскажите как докатились до жизни такой, – и широким жестом показал и на дымящий самовар, и на недоеденного инопланетянина и на загрызаемую Големом поэтессу. Поэтесса перед отправкой в ад читала стихи:

– А чего? – отвлеклась от вязания Илона Дапкунайте – Стихи хорошие. Слушать не противно.

– По молодому делу даже военный секрет врагу продать за тридцать серебряников не противно, – возразил ей Андрей, – но то, чем вы тут занимаетесь, внушит отвращение даже самому небрезгливому из смертных. Тому же Аполлонычу или Эрасту…

– Мы всего лишь на досуге вяжем варежки, носки, лыжные шапочки, вшивники и тому подобные зимние приколы, а вы выражаетесь! – в один голос сделали возмущенное заявление сестры Сымь.

– Для кого же все эти зимние приколы? – задал им резонный вопрос Софронов.

– Для прикольных парней и девчат из разных клевых мест типа Парижа и Тайваня, а не для занудливых журналюг, разучившихся писать! – в запальчивости вскричала Анжелика.

Софронов потемнел как грозовая туча.

– Ты закончил? – обратился он к Голему.

Как видите, экселенц… – ответил почтительно Голем и поклонился.

Поэтесса стихи уже не читала, а лежала мешком сала и изломанных костей. Девки оставили вязание и столпились вокруг нее.

– Кому бы ее на удобрения продать… – сказал кто-то сочувственно.

Только Марфа Друзь осталась на своем месте и мрачно смотрела на гуманоида и оплывающие свечи на его растерзанном теле. К ней сзади подошел Андрей и постучал по тумбочке. Марфа встрепенулась. Стук был условный. Четыре по четыре и четырежды четыре. Марфа повернулась к Софронову и увидела на его чубчике птичий кал. Достала платочек. Вытерла. Где-то в другом измерении раздался ужасный вопль некоего существа, пронзенного чудовищной болью. Но здесь в тихой комнате спального корпуса санатория "КРАСНЫЙ КОСМОС" на черноморском берегу Крыма было не до того.

– Нам так теперь будет не хватать поэзии… – молвила Друзь, кротко глядя в зеленые глаза Софронова. Они казались ей бесстыжими – бесстыжими и оттого чертовски привлекательными.

– Мне тоже кое-чего не хватает на данном временном отрезке жизни…- начал заигрывать с девушкой парень и сделал Голему знак. Откуда ни возьмись явился патефон с кучей пластинок. Голем взялся крутить ручку, остальные разбились на пары. Софронов танцевал с Друзь.

– Хочешь иметь со мной секс? – без обиняков заявила Марфа и заколыхалась.

– Хочу, но еще хочу КНИГУ МАЛГИЛ!

– КНИГУ МАЛГИЛ? Проще пареной репы! – рассмеялась девушка и отстранилась от Андрея. Она стала бегать по комнате, мешая танцующим, якобы ища пресловутую книгу. Софронов внимательно следил за ней.

Марфе Друзь никогда не нравился Софронов. В первые дни после заезда в санаторий по старому доброму обычаю девушки пошли ночью мазать молодых людей зубной пастой, для чего весь вечер грели тюбики между ног и не в кино, не на танцы не ходили, послав вместо себя голографических двойников. Всех намазали, кроме Софронова. Андрей спал, накрывшись одеялом с головой. Только ступни ног торчали наружу. Их намазать не удалось по причине неприлипания к ним пасты, а подходящего клея никто с собой захватить не догадался. Тогда Марфа просто посикала на ноги Софронова и дыхнула на них. Они вспыхнули как два факела…

И после этого инцидента Марфа не обделяла своим внимания загадочного молодца. То в столовой ему в борщ целую солонку перевернет, то мертвую мышь в постель положит, то на фотографии группы победителей в чемпионате по бегу в мешках в санаторской стенгазете рога подрисует. Сейчас Марфа поняла, что надо было не рога подрисовывать, а глаза и сердце выкалывать, но после драки, как говориться, кулаками воздух не сотрясают. Что же выдать за книгу МАЛГИЛ, чтоб отвязался проклятый и не мешал нормально отдыхать и веселиться…