У офицеров было не лучше. Изучив «опыт» солдат, мы так же делили свой хлеб.

Словом, было голодно, тоскливо и нудно. В России происходили серьезные события, а мы о них не знали. Только изредка телефонист из штаба полка ночью сообщит по секрету приятелю — ротному телефонисту, что услышит сам, а тот утром поделится новостью со мной. В большинстве своем такие сведения были малозначительны и не всегда точны.

В начале декабря нас отвели в резерв, и полки разместились в районе местечка Ботошаны.

По какой-то непонятной причине на меня свалилась напасть — началась глазная болезнь. Сперва появились ячмени. Лечился я по советам солдат: завязывал суконную нитку на указательном пальце, плевал через плечо, прикладывал к глазам тряпки с чаем, применял и еще много других «патентованных» средств. Ничто не помогало, нижние веки гноились, зрение слабело.

Следовало пойти в полковой околоток, но вырваться нельзя. Командир батальона штабс-капитан М. А. Ушаков временно убыл в тыл и оставил меня, произведенного к тому времени в поручики, заместителем. Пришлось ждать его возвращения.

Вечерами в просторной землянке батальонного собирались офицеры. Все мы были молоды, все, как тогда говорили, «простолюдины». До поздней ночи вели бесконечные, зачастую наивные, путаные, утопические разговоры о судьбах России, о новой жизни.

Как-то, это было во второй половине декабря, числа двадцатого, вот так же. мы сидели вокруг стола, разговаривали. Вдруг поднимается телефонист, протягивает мне трубку:

— Господин поручик, командир дивизии вызывает командира полка. Будет серьезный разговор.

Я взял трубку и слышу голос генерала А. П. Семенова:

— Хочу обрадовать вас, полковник, новостями.

— Слушаю, ваше превосходительство, — ответил заменивший Никитникова командир полка Г. Н. Максимов.

— Получен декрет народных комиссаров об упразднении в армии чинов и орденов. Приказывают также провести выборы командиров.

— М-да… Новости, что и говорить, малоприятные.

— Ваша правда, полковник, — продолжал генерал. — Но приказ есть приказ. Инструкция вам послана, думаю, к утру вы ее получите. Надо принять меры, чтобы реформа прошла в дивизии без инцидентов. Поступили сведения — кое-где уже пролита офицерская кровь.

— Когда это должно быть проведено? — спросил Максимов, делая ударение на слове «это».

— Начиная с завтрашнего дня…

Разговор давно уже кончился, а я все еще стою с трубкой, задумавшись, не в силах сразу уяснить всю значимость происходящего. Офицеры выжидательно смотрят на меня.

— Что случилось? — спросил наконец Шпаченко.

— Завтра все снимем погоны. Будут выборы ротных, батальонных, полковых командиров, — ответил я и пересказал услышанное.

В землянке началось столпотворение. Большинство офицеров бросились пожимать друг другу руки, некоторые кричали «ура». Потом кто-то предложил:

— Качать командира.

И действительно стали бы качать, если бы землянка была повыше. А так просто положили меня на койку и приподняли раза два.

Когда немного успокоились, некоторые сразу же взялись за ножи, чтобы срезать погоны. Я отсоветовал.

Предложил дождаться приказа и сделать это перед ротами.

Ночью долго не мог заснуть. Лежал с открытыми глазами и все думал. Завтра предстояло событие, которое перевернет наши судьбы. Оно коснется всех офицеров, и меня тоже. А я успел полюбить военную профессию и решил было посвятить ей всю жизнь. Даже фронтом, неизбежными трудностями и опасностями войны не тяготился. К солдатам привязался, и они отвечали мне уважением. Надеялся быть полезным народу в качестве офицера. Теперь эта мечта отпадает. Но ничего, смогу принести пользу, работая и учителем. Только, что станет с армией? Не ослабит ли намеченная демократизация нашего фронта? Впрочем, новое правительство знает, что лучше.

Под утро прибыла телефонограмма с вызовом в штаб полка. Было еще темно, когда мы с поручиком Шпаченко вышли. До штаба верст шесть, дорога хорошая. Утро холодное, но без ветра, и мы быстро шагали, оживленно беседуя.

Рассвело. По пути стали встречаться солдаты. Я с удивлением заметил, что сегодня они здоровались особенно приветливо, многие провожали нас пристальными взглядами.

Вошли в деревню. На площади стояла толпа солдат. Один из них, бросив кверху шапку, крикнул:

— Поручику Абрамову, ура!

— В чем дело, Виноградский? — спросил я стоявшего ближе других солдата из музыкантской команды.

— Не догадываетесь? — ответил тот вопросом на вопрос. — Мы приветствуем первого офицера, добровольно расставшегося с символом офицерских привилегий.

Я покосился на свои плечи — погон на шинели не было.

— Ей богу, Виноградский, я не снимал их. Не могу понять, как это случилось.

— Ничего, ничего, господин поручик, не смущайтесь. Дивизионный ревком вас поддержит.

— Какой «ревком»?

— Революционный комитет дивизии, который вчера избрали. Я его председатель.

«Не иначе, Виноградский большевик, — сообразил я. — А ведь как тихо вел себя, и подумать было нельзя».

Когда мы со Шпаченко подходили к штабу, на крыльце дома стоял полковник Максимов. Он сухо ответил на приветствие и с упреком сказал:

— Никак не ожидал, что вы, поручик Абрамов, подадите пример неорганизованности!

— Виноват, господин полковник. Но я сам только при подходе к штабу заметил отсутствие погон. Видимо, прапорщики ночью подшутили.

Максимов молча посторонился, пропуская меня. Чувствовалось, что он мне не верит.

В комнате уже собрались все батальонные командиры. Они встретили меня едкими репликами:

— Посмотрите-ка, Абрамов всех опередил!

— Еще бы! Разве нам за ним угнаться!..

Максимов прочел приказ об упразднении чинов, орденов и о выборах на командные должности. Затем указал порядок выборов, предупредил о необходимости соблюдать выдержку, чтобы не допускать «нежелательных эксцессов».

— Перед лицом врага нельзя допускать ослабления боеспособности, — сказал он в заключение.

После совещания я зашел в полковой околоток. Врач внимательно осмотрел мои глаза, определил, что начинается весьма опасное заболевание и стал настаивать на немедленной отправке меня в тыл для серьезного лечения. Я все же добился отсрочки на неделю.

Созвав всех офицеров батальона, сообщил им содержание приказа командира дивизии. Ротным предложил каждому в определенное время построить личный состав, а сам пошел в свою, одиннадцатую. Солдат тоже ознакомил с приказом. А затем тут же, перед строем, вместе с младшими офицерами мы спороли с гимнастерок погоны и бросили в костер.

— Теперь, — сказал я солдатам, — мы не офицеры, и, обращаясь к нам, нужно говорить не «господин», а «товарищ». Сейчас я ухожу, а вы здесь посоветуйтесь и выберите себе командиров. Только выбирайте таких, которые могли бы руководить и в случае опасности не растерялись и не погубили людей…

Я начал обход других рот. Там тоже офицеры снимали погоны. После краткого напутственного слова роты приступили к выборам командного состава.

Чтобы не стеснять солдат, весь офицерский состав собрался в моей землянке. Скоро туда пришел председатель ротного комитета одиннадцатой и доложил, что рота выбрала своим командиром меня. Оставлены также на своих должностях Кичигин, фельдфебель и взводные.

Сообщение обрадовало меня. Возвратившись к строю, я поблагодарил солдат за оказанное доверие и обещал полностью оправдать его.

Остались прежние командиры и в 9-й, 10-й ротах. Только 12-я не избрала подпоручика Юдина, что меня, знавшего его прогрессивные взгляды, несколько удивило. Но дело оказалось в том, что Юдин почему-то все время держался обособленно от солдат и они чувствовали в нем «барина».

Вообще, на примере батальона мы убедились, что солдаты подошли к выборам серьезно. Особенно это проявилось на примере 10-й роты.

Незадолго до того поручик Шпаченко подал рапорт на группу солдат, нарушивших приказ. Виновные пошли под суд. Но сейчас рота признала, что Шпаченко действовал правильно, и утвердила его своим командиром.