– Здоров ли? Весел?

Сашко простодушно удивился: с чего вдруг князь о таком спрашивает?

– Здоров как бык, да жиром заплыл. И ум заплыл. Самомнитель возносливый! Каждое слово свое считает великой мудростью. В праздности да в роскоши живет…

Калита приспустил веки, слушал, будто не придавал всему этому значения, сам мысленно отмечал: «Сие нам на руку. От праздности леность да скудость ума приходят. Видно, победы в плетениях хитроумных вскружили Узбеку голову. А самоуверенность к гибели приводит».

Сашко продолжал:

– А нахвальщик! «Я великий, я то свершу, я се…»

Калита усмехнулся:

– Хвастать – не косить: спина не заболит. – И, словно продолжая пустую застольную беседу, полюбопытствовал: – А ханша как? Здорова ли? Что любит?

Калита знал, какую большую силу имеет ханша в Орде.

– Тайдула? – с презрением спросил купец. – Жрунья! До того чревоугодна – лопнет скоро. На лесть падка. Любит, чтоб величали многоречиво и подарки подносили.

«Надо ей руки наполнить. Сам понесу меха», – решил Калита.

– Из дворцовых кто в силе? – спросил он.

– Киндяк! – воскликнул молодой купец. – А и лукав сей Киндяк! Но полезен… И посол египетский полезен, в почете у хана, при дворе бывает…

К татарскому вельможе Киндяку Калита пошел на следующий вечер. Киндяк оказался мужем полным, почти квадратным, с лицом широким, как блюдо. Люди сказывали: чтоб сердце не разорвалось, лечился – бил ему на руке жилу сокол, выпускал лишнюю кровь.

Щедрые подарки Калиты Киндяк принял милостиво. Потирая пухлые руки, повторял скороговоркой: «Осень приятна, осень приятна», и щурил пройдошливые, закисшие глаза.

– А сие, будь ласков, передай царевичу Джанибеку, – попросил Калита, протягивая тяжелый золотой кувшин в виде петуха.

– Передам, передам! Осень приятна, мы твоя други… – И хлопал Ивана Даниловича обещающе по плечу.

Калита глядел на него простодушно, а сам думал: «Экий красавец! Под носом румянец, во всю щеку лишай» – и почтительно кланялся…

Собираясь к Тайдуле, князь достал дорогой кафтан из тафты; сзади, у затылка, пристегнул козырь – высокий парчовый воротник, расшитый жемчугом.

И Бориске приказал принарядиться. Тот надел синий кафтан, отчего глаза его стали еще более синими, натянул лучшие сапоги: носы – шилом.

Калита разгладил мягкую бороду, прищурил глаза:

– Сущие женихи…

Бориска, весело рассмеявшись, тоже огладил подстриженные под скобу волосы, отставил в сторону ногу, полюбовался сапогом:

– Под пяту – хоть соловей лети, а кругом пяты – хоть яйцо кати!

И вдруг помрачнел: мог ли предполагать, мечтая в детстве о ратных подвигах, что придется идти на поклон к ханше, кланяться раскрашенной кукле! «Чего не сделаешь для отчины», – подумал он.

Люто ненавидя врага, готовый в любой час схватиться хотя бы с сотней, Бориска тем не менее старался найти оправдание действиям князя. На московской речной пристани, в сутолоке базаров, среди обитателей Посада и Подсосенок не однажды приходилось Бориске слышать, что князь своей изворотливостью отводит татар от Москвы.

Юность не терпит рассудительности и обходных движений там, где, по ее разумению, пусть даже с риском для жизни, можно пройти прямо. Если бы это зависело от его желаний, Бориска, конечно, не ездил бы в Орду, не гнул голову перед татарами. Но, верно, князю виднее, как следует держаться, и Бориска заставлял себя при встречах с татарами не сжимать пальцы в кулаки.

Калита достал из дорожного сундука татарский колпак. Надев его, вмял поглубже верх – татары любили видеть такую вмятину, она означала смиренное покорство.

…Тайдула принимала Калиту в своем шатре. Ее разрисованное, покрытое густым слоем белил широкое лицо было бы даже приятным, если бы не почерненные лаком зубы. Брови ханши так высоко вскинуты над щелками глаз, что кажется, она непрестанно удивляется. Полные, в кольцах руки покоятся на расшитом шелковом халате.

«Хвалят на девке шелк, коли в девке толк», – насмешливо подумал Калита и, кланяясь, приблизился к Тайдуле, а Бориска положил возле нее подарки.

Нисколько не смущаясь, Тайдула тут же начала перебирать поднесенные Калитой меха. По широкому лицу Тайдулы разлилось удовольствие.

– Счастлив преклониться перед мудрой женой Узбек-хана, сына Тургун-хана, сына Менгу-Темир-хана, сына Бату-хана, сына Джучи-хана, сына Чингисхана…

Тайдула, кивая головой, снисходительно смотрела на Калиту.

– Всегда служу тебе верой и правдой… – продолжал он.

Ханша важно сказала:

– В будущем свете, на пути в рай, наши руки удержат за одежду неверных нам…

Помолчала и добавила, одобрительно поглядев на вмятый колпак Калиты:

– Тебе верю и ценю. Во всем помогу…

Знал Калита: ханша сама кое-кому ярлыки выдает, вон и золотой перстень-печать на пальце у нее, на перстне дракон высечен.

Тайдула стала жаловаться на нездоровье – глаза болят.

Калита сочувственно вздохнул:

– Я тебе излечителя пришлю, как рукой снимет…

Ханша милостиво улыбалась.

На следующий вечер Калита с несколькими слугами подошел к высокому дому египетского посла Ала-ад-дина Ай-догды и остановился у массивной двери.

Постучав кольцом-ручкой о бронзовую пластинку, он подождал, прислушиваясь. Дверь приоткрыл худой как жердь слуга; узнав, что перед ним московский князь, провел его в высокую комнату. Слуг своих Калита оставил внизу.

Навстречу Ивану Даниловичу шел хозяин – воистину «оладьина подгорелая»: расплылся в теле и смугл. А одет богато – один пояс золотой с каменьями чего стоит. Слышал Калита: посол сей влиятелен и вельми[10] мудр, логику и медицину изучал. Послушаем, посмотрим…

Они долго сидели за столиком друг против друга, неторопливо беседовали по-латински, ели фрукты в сахаре, запивали холодным сладким напитком, от которого тяжелели ноги, а голова сохраняла ясность.

– Хитер Узбек, трудно с ним ладить, – жаловался Ала-аддин Ай-догды, испытующе глядя на Калиту, словно спрашивая: «Согласен ли? Как мыслишь?»

Иван Данилович помолчал. Надо ли откровенничать? Неосторожное слово – и удавят татары. Наконец сказал:

– Есть у нас на Руси побасенка о лисе и раке… Однажды лиса говорит раку: «Давай-ка наперегонки?» – «Что ж, давай!» – согласился рак. Лиса побежала, а рак ей в хвост вцепился, притих. Добежала лиса да места, запыхалась, а рак отцепился от хвоста и кричит: «А я давно уже тебя здесь дожидаюсь!..»

Умолк. Краешком глаза посмотрел на «оладьину».

Тот сидел, сосредоточенно думал, ждал разъяснения. Не дождавшись, сам сказал – недаром логику изучал:

– Значит, и хитростью побеждают…

И протянул руку к темно-синему, с золотой росписью кувшинчику, налил гостю еще прохладного напитка.

– Приезжай к нам в Москву, – пригласил Калита. – И купцов присылайте, не пожалеют.

Посол благодарно приложил ладонь к сердцу.

Остановился Калита не на русском постоялом дворе, а в доме на краю города, там, где кончался квартал татар, чтобы лучше приглядеться к повадкам их, разузнать еще кое-какие подробности о хане: не изменился ли характер, когда милостив бывает?

С порога дома видно было Ивану Даниловичу и Бориске, как в соседнем дворе низкорослый скуластый монгол долго и старательно оттачивал напильником наконечник длинной красной стрелы.

Неподалеку трое малышей стреляли из лука и пронзительно кричали, свистели в глиняные свистульки каждый раз, когда стрела попадала в цель.

Проскакала по улице татарка верхом на коне, скрылась за поворотом, оставив след клубящейся пыли. Чей-то голос, монотонный и скрипучий, пел песню. Калита разобрал слова:

У забора шумная ватага татар расселась вокруг котла с мясом. Один из татар землистыми руками вылавливал куски пожирней, делил их на части и раздавал остальным. Хилому старику почти ничего не досталось. «Старость не уважают: износился – и в яму», – подумал Бориска.