Мой ранний визит к Бермонту был почти беспричинно ранним: я вынес впечатление, что ему хотелось утвердить через меня мнение среди новоприбывших о его кипучей деловитости. Живет он в низеньком деревянном флигельке, тут же, рядом со зданием штаба. У дверей квартиры торчит часовой, постукивая ружьем о камни. Меня впустили после доклада.

-- А, пришли? -- крикнул он из соседней комнаты. Та, где я стоял, была темной, сжатой однотонной голубой мебелью. В углу белел круглый мраморный столик, на котором стоял портрет Бермонта в коричневой рамке. Пахло духами, точно в будуаре женщины.

Выбежал адъютант и коротко представился:

-- Корнет Линицкий.

Я назвал себя.

-- Сейчас командир выйдет, -- предупредил Линицкий.

За стеной послышался плеск воды и фырканье умывающегося.

-- Ну, вот и я. Здравствуйте! -- Бермонт тряхнул мою руку. -- Кофе хотите? Федя, подай!

-- Слушаюсь!

По коридору забегали, раздался веселый смех.

-- Эй, ты, пистолет, что смеешься? -- крикнул притворно сердито Бермонт. Вышло это как у задорного корнета, только что вылетевшего в жизнь из каменного гнезда училища.

Мы разговорились. Первое, что Бермонт рассказал -- это о своих длинных разнообразных историях, из горнила которых он "вышел твердым, закаленным". Тон его был легкий, играющий, слегка покровительственный.

-- Я, батенька, вижу на семь саженей в глубину -- англичане меня не проведут. Вы думаете, запутают меня в сеть, которую плетут в Эстонии. Нет! -- он указал на огромную географическую карту, синевшую в глубине комнаты на стене. -- В море утонуть? Нет-с, я поведу солдат, куда мне хочется, а не куда англичанам вздумается. Надо бить железным кулаком без оглядки перед хозяином... -- так или не так?.. Без хозяев лучше. Не так ли? -- Он крепко, с загибами, выругался и заиграл кошачьими глазами. Потом быстро скользнул к окну и наполовину в него высунулся. -- Так что ли, друг мой? -- крикнул он часовому. -- Здравствуй, голубчик!

-- Здравия желаю, ваше... 6 г. полковник!

-- Слышал, молодец, что я сказал?

-- Никак нет!

-- ?..

Часовой громко рассмеялся.

-- Так точно!

Повернувшись лицом в комнату, Бермонт сказал:

-- Славный народ. Надо уметь их пошевеливать. Я, дорогой, солдата изучил вот как! Думаете, не знаю, о чем он, подлец, размышляет сейчас, бродя под окном на солнышке? Знаю... -- Бермонт щелкнул пальцами и крикнул денщика:

-- Эй ты, курица, чего зубы скалишь?

-- Никак нет.

-- Смотри у меня...

Денщик метнулся притворно в дверь.

-- Думаете, он боится меня в эту минуту? Ни капли, а вот когда надо -он сам это понимает.

Появился опять Линицкий. Кажется, он был рьяным рыцарем Бермонта и неотступным его услужником. Именовал, однако, Бермонта "г. полковником", хотя за официальным флером я угадывал, что без "посторонних" они говорят другими голосами между собой.

В конце разговора Бермонт сказал:

-- Я назначаю вас, штабс-капитан, историком отряда. Отыщите-ка вы этого мичмана, заберите у него материал, какой есть, и пишите историю. -- Я заметил ему об обиде мичмана.

-- Да, авось, он рад отделаться от этой обязанности. Вы не знакомы с ним? Познакомитесь -- увидите. Ну, до свидания, капитан. Оставьте все ваши казарменные дела и каждое утро будьте у меня, к восьми, или в штабе, там вам отведут угол.

Я попросил оставить меня в роте, пообещав ему, что "история" будет писаться аккуратно.

-- Великолепно, капитан, вашу руку.

...Так произошло мое назначение. Мои обязанности несложны: писать "историю" по официальным приказам, пояснительным запискам и распоряжениям штаба -- другими словами, зафиксировать факты и события, развивающиеся на моих глазах. Бермонтом выдано мне удостоверение, в котором между прочим стоит: "...разрешить штабс-капитану Коноплину собирать материал по истории отряда, для чего приказываю всем учреждениям, не исключая контрразведки, осведомительно-политического отдела, оказывать штабс-капитану всяческое содействие".

9 июня.

Мы (прибывшие) влились в состав 4-й роты 1-го пластунского батальона (их четыре -- все они только списочны). В нашей роте ни одного солдата -все офицеры разных родов войск. Командиром назначен полковник Кочан, я -полуротным.

Сегодня были за городом на тактическом учении. Офицеры лениво выбивали шаг, кособоко таскали винтовки и отругивались -- не нравится...

Из старых деревянных казарм, где мы провели первую ночь, нас перевели ближе к центру на одну из боковых улиц. В этом же здании размещаются три первые роты -- они наоборот: исключительно состоят из солдат.

Батальоном командует полковник гвардии Евреинов -- несколько холодный, острый, насмешливый; бородка клинышком точно дополняет неприятный блеск его взгляда; и звенящий голос: все вместе дает впечатление щемящей цепкости. Солдаты его боятся, офицеры избегают общения, но тем не менее с ним как-то уживается некая группа (его же батальона). Они отлично сыгрываются в карты и мило пьют. Это -- поручик Савельев, поручик Димитриев, прапорщик Колчак... У последнего тонкая как стебелек, с синими глазами жена в белой косынке сестры. За ней увивается в нервном настойчивом напряжении Савельев, конкурентом его -- Дмитриев; вечная история полковой любви: принимает формы и очертания игры летучего момента. Явись синеглазая номер второй -- "любовь" изломается и пойдет по линии легчайшего сопротивления.

Вечером.

Проходя по большой улице, встретил на углу Бермонта в сопровождении Линицкого. Лицо последнего сияло.

-- А, капитан, вы мне нужны, я вас ищу...

-- Что прикажете?

-- Немедленно приступите к собиранию обличительного материала...

Я не понял.

-- О действиях союзников в Одессе, понимаете ли -- мне это до зарезу нужно. Ведь они не херувимы... Правда? Ну, вот -- за дело! Расспросите хорошенько офицеров Генерального штаба, у нас есть такие... Прощайте! -- Они скрылись за углом.

"Начальство прикажет лезть на стенку -- полезай", -- припомнился мне канонический лозунг моего старого командира полка.

10 июня.

Митава медленно, но упорно вскипает; целый день безжизненно лежат, точно опаленные зноем, ее улички, а вечером кипение буйно, настойчиво пробивается наружу. Городской парк густо набит шумящей публикой, играет военный оркестр (чаще цивильный). На эстраде кафе слышно завывание какого-то затрепанного актерика. Хохот девиц раскатисто носится по аллеям, мешаясь со звоном шпор и смехом военных. На реке тоже покрикивают, гоняя лодки вдоль и вкось.

Многие офицеры и солдаты в новой форме -- это мундир старого немецкого сукна, такие же брюки. На левом рукаве белый нашивной (иногда накладной) крест -- восьмиконечный. Это -- эмблема крестоносной идеи отряда. Мелькают фуражки с голубыми, белыми, синими и красными околышами.

...Вернулся домой поздно; по улицам, залитым луной, бесконечно раскатывается женский визг. Я замечаю -- гулянье в Митаве длится до рассвета; в дальних переулках, где притаились "злачные" места, оно живет непрерывно с утра до вечера и до утра длиннейшей мертвой цепью. Солдаты толкутся там ватагами, странно ухищряясь нести службу так, что в нужный час они всегда у начальства на виду.

Мы с Кочаном снимаем две комнаты на Зеленой улице -- это в пяти минутах ходьбы от нашей казармы и штаба. Жить на частной квартире нам разрешено потому, что мы на положении начальствующих лиц.

Окна моей комнаты выглядывают на пустынный, запущенный сад. У самых стекол бьется под ветром крапива и шуршит сухая трава. По ночам низко нависают над качающимися верхушками деревьев мигающие глазки звезд. И, лежа на кровати, я наблюдаю, как в темной пропасти неба, точно ленивые белопарусники, проплывают над звездами тучи.

Вспоминиется юг, длинный поход, отвратительная свалка на Днестре, под гром большевистских орудий. А тут -- мир, успокоительное стуканье часов за стеной, шелест трав за окном. Кажется, теперь я начинаю первый раз в моей жизни ценить нормальную пульсацию быта, насыщенного жаждой миролюбивого творчества, озаренного немеркнущим светом исканий "правды". Революция -- это горение всех концов и начал жизни, корчевание устоявшихся ее форм -болезненное, трудное -- разве о ней хочется думать в эти минуты после надломных самоощущений почти что больных и разбитых?