Вдруг они услышали конский топот. Обернулись и сразу узнали всадника: это был Хосров.

Въехав во двор, Хосров соскочил на землю, поздоровался и протянул Мадату пакет. Конь Хосрова был в мыле, тяжело дышал, с губ его на землю падала белая пена. Меджид, увидев, что Хосров сменил милицейскую форму на форму уполномоченного политуправления, спросил:

- Как это понимать, Хосров? Вы перешли на новую работу? Чекист? Когда успели?..

- Да уже несколько дней как работаю. Оформлять меня начали давно, заполнил анкету, отдал товарищу Гиясэддинову... И вот в Баку утвердили...

- Растут люди, - заметил Мадат. - Молодец, Хосров, рад за тебя! Из Тарыверди, я думаю, тоже выйдет человек. Выдвигать людей из низов, из народа наша святая обязанность. Увидите, замечательных работников мы вырастим!

Хосров показал глазами на пакет:

- Очень серьезное дело, товарищ Мадат.

Мадат, отойдя в сторону, вскрыл пакет. Извлек из него листок бумаги, развернул - и лицо его сделалось белым как полотно.

Он читал адресованные ему строки:

"Товарищ Мадат! В районе произошло трагическое событие. Я только что вернулся из поездки по селам и узнал: ночью в деревне Чайарасы стреляли в Заманова. Срочно выезжаю..."

Письмо было подписано старшим уполномоченным политотдела района Балаханом.

Мадат некоторое время размышлял, затем спрятал письмо, обернулся к Тарыверди, махнул рукой:

- Хозяин, коня! Поскорей!..

Известие потрясло его. Ведь он сейчас в районе вместо Демирова. Несет ответственность за весь район!

"Нехорошо, нехорошо получилось, - думал он. - Уехал в отдаленные деревни и оставил без присмотра весь район... И вот жизнь преподносит горькие уроки..."

Мадат молча сел на коня. Посмотрел на Меджида: лицо того выражало полную растерянность.

- А как же я, товарищ Мадат? - спросил инструктор. - Мне тоже ехать?

Мадат распорядился:

- Вы останетесь здесь и проведете собрание. Ясно? Надо создать в Эзгилли колхоз, это очень важно.

Он протянул руку Меджиду. Тронул коня, выехал из ворот. Хосров последовал за ним. Через минуту их уже не было видно в деревне.

Меджид призадумался: "Странный он, этот Мадат. Легче летом в зной достать лед, чем выведать у него что-нибудь. Узнал про быков Тарыверди - молчит, сразу ничего не сказал мне. Получил пакет - помрачнел, опять я ничего не знаю. Как с таким человеком держать себя?.." Он приказал Тарыверди:

- Вечером собери людей. Пусть придут к твоему тестю Намазгулу-киши. У него дом большой. Если будут спрашивать, в чем дело, отвечай: дело очень важное. Понял?

- Понял. Будет исполнено, товарищ Меджид.

- И еще... - сказал инструктор. - Возьми моего Серого и попаси где-нибудь на лужайке. Прямо сейчас, не теряя времени... Кроме того, к вечеру накоси пару мешков свежей травы, чтобы ночью Серый не голодал.

- Все сделаю, как ты сказал, товарищ Меджид!

Через минуту Тарыверди уже вел его жеребца, резвого мышастого трехлетка карабахской породы, к воротам. Крикнул Новрасте:

- Ай, гыз, пошли, поможешь мне! Новраста отмахнулась:

- Ты что - ребенок?! Сам не управишься? Мне некогда, я занята по дому.

Тарыверди насупился, сказал твердо:

- Ребенок я или взрослый, но ты дома не останешься!.. Идем!.. Живей, живей, ай, гыз!

Новраста, не желая ругаться с мужем при госте, направилась к воротам. Тарыверди прихватил с собой веревку, серп и вышел со двора, держа коня в поводу. Новраста покорно следовала за ним.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Тарыверди было три года, когда мать его Махтабан, обездоленная вдова, пошла в услужение в дом богатого сельчанина Намазгулу-киши. Спустя семь лет мать внезапно умерла, Тарыверди же так и остался жить в доме Намазгулу-киши. Он был шустрый, расторопный мальчуган, помогал хозяину по дому, смотрел за скотиной, летом пас его овец. Рано, лет тринадцати, начал заглядываться на хозяйскую дочку Новрасту. Он привык считать дом Намазгулу-киши своим и не помышлял никуда уходить от него.

Так прошло еще несколько лет.

От Намазгулу-киши не укрылись игривые отношения его юной дочери и подросшего батрака. Постепенно в нем укрепилась мысль:

"По нынешним временам выгоднее иметь зятем бедного батрака, чем человека богатого. Если Тарыверди станет мужем Новрасты, я всегда в трудную минуту, не дай, конечно, аллах, смогу сказать: "Я труженик, вот мои мозолистые, жилистые руки, а зять мой - бывший батрак!.."

Приняв в душе твердое решение породниться с бедняком, он однажды завел разговор с женой:

- Послушай, Нурджахан, пора нам выдавать дочь замуж. Самое время. Знаешь, если кипящее молоко вовремя не снять с очага, оно убежит. Я подумал: лучшего зятя, чем Тарыверди, нам не сыскать. Он для нас и нукер, и ключ к двери сердца новой власти.

Нурджахан всплеснула руками:

- Что ты говоришь, Намазгулу?! На нас аллах разгневается, если мы отдадим нашу беляночку Новрасту этому бездомному бедняку. Опомнись!

- Сам аллах за это, жена. Аллах хочет, чтобы дочь Намазгулу, сына Аллахгулу, вышла замуж за Тарыверди, сына батрака-косаря Мами и вдовы-беднячки Махтабан. Это его воля, он послал нам зятя. Мы должны смириться, не перечить божьей воле.

- Позор!.. Как можно привить нашу кость к кости бездомной собаки?! Опомнись, киши, опомнись!..

- Время трудное, жена. Кто сейчас думает о костях?! Сейчас каждый должен думать о своей голове. У человека главное - жизнь. Сейчас это наша забота... Соображай, жена!

- Выходит, мы теперь должны жить в тени этого Тарыверди?! Выходит, теперь мы должны прятаться у него под крылом?! Да разве может гора укрыться в тени куриного яйца?! Не понимаю тебя, Намазгулу, где ты ищешь тень?! Если бы это был хоть кто-нибудь из начальников, которые наверху. Тогда еще куда ни шло...

- Тарыверди - лучше, - настаивал на своем Намазгулу. - Нам нужен щит... Ты понимаешь, что такое щит, жена?

- Понимаю, все понимаю. Хочешь принести в жертву себе, своему благополучию родную дочь.

Намазгулу решительно хлопнул ладонями о колени:

- Иначе не будет, жена! Другого выхода у нас нет. Я все обдумал, все взвесил. И я пришел к выводу, что этой жертвы требует время. Такова наша судьба, против нее идти нельзя.

И Новраста стала женой Тарыверди. Намазгулу-киши помог зятю починить, привести в порядок убогую хижину, оставшуюся ему от отца, батрака Мами. Молодые стали жить отдельно.

Тесть поучал зятя:

- Ты, милочек, должен жить в лачуге своего родителя. Пусть твоим самоваром будет вот этот измятый, видавший тяготы кочевой жизни самоваришко. Ничего... Пусть твоим одеялом будет вот этот старенький грубый палас. Ничего... Раз ты батрак, кричи так, чтобы тебя за пять верст было слышно: "Я - батрак!.. Я бедняк Тарыверди, сын бедняка Мами!.."

- Я тоже так считаю, дядя Намазгулу. Я с вами согласен. Мудрые слова! поддакивал зять.

- Вот и молодец, сынок. Кроме того, ты должен быть всегда на виду, всюду совать свой нос. Первым делом вступи в эту самую... партию. Кто в нее вступает - становится человеком. Ты тоже вступи, стань человеком. Я тебя заверяю: если у тебя есть голова на плечах, через три - пять лет ты станешь видным начальником. Сейчас время батраков и бедняков! - Говоря это, Намазгулу-киши вздыхал: - Ничего не поделаешь... Жизнь - это горная дорога: то спуск, то подъем. В нашей жизни человек как на колесах. Один едет в гору, другой - с горы. Ясно тебе, понимаешь, сынок?

- Понимаю, все понимаю.

- Понимаешь, да не сразу - с запозданием, - сокрушался тесть. - Зелен ты пока еще, зелен... Созревать тебе поскорей надо, Тарыверди.

Тяжелые тумаки Намазгулу-киши сделали в свое время свое дело: Тарыверди приучился к повиновению.

- Всегда, везде и во всем будь сообразительным, - наставлял тесть зятя. Понял, сынок?

- Понял, понял. Чего тут не понять? Все ясно. Сообразительным надо быть...

- Нет, ничего ты не понимаешь, - вздохнул Намазгулу-киши. - Учись, дорогой, учись!.. Учись у жизни. Пойми наше время. Не будь простаком, очнись!.. Тебе говорят: грамота, - учись. Говорят: книги - читай. Говорят собрание, - иди, не пропускай. Понял, сынок? Вот так надо жить. Теперь ты наш сын. Была у нас одна-единственная дочь, которую мы берегли как зеницу ока. Отдали ее тебе. Остался у нас один малый сынок - Оруджгулу. Считай, он тоже твой, в твоей тени теперь будет жить. Не скоро он будет нашим кормильцем. Говорят, пока жеребенок станет крепким конем, хозяин его ноги протянет. Верно я говорю, сынок?