– Он ни за что бы не пошел на убийство королевы Елизаветы, – говорила Дуглас. – Он вообще никого бы не смог убить...
– Надеюсь, они казнят эту ведьму Марию! – кричала Лесли. – Это все она виновата!
– Да, они так и поступят, – ответила Джин. – Ради чего же весь этот сыр-бор? А наш отец – лишь жертва обстоятельств.
А про себя она добавляла: «Благодарение Богу, что Леттис не дожила до этого кошмара!» Ведь отчаяние – это смертный грех, а мир без Роба стал бы для Леттис пучиной отчаяния…
Глава 19
Года неудержимо влекли Джона вперед и вперед – он словно бы уносился галопом от своей Мэри Перси: оглядываясь, он видел, как ее фигурка стремительно уменьшается, и вот уже она едва различима вдалеке... Летели годы, зима сменяла лето, жатва – сев, вслед дождям прилетали метели, а за зимними холодами снова наступали теплые дни весны... Земля потемнела на ее могиле, Хаулет давно уже был мертв, а Кай сильно поседела – Джона сопровождала на охоте Ки, одна из ее дочерей. Мэри теперь была непостижимо далека – словно луч солнца для слепца... В тот самый день солнце навек угасло для Джона – все эти годы прожил он, блуждая во тьме, машинально исполняя свои привычные обязанности... Он всюду искал ее – и не находил: как верный пес, отказывающийся верить в смерть господина и все возвращающийся на его могилу...
И удивительно ли, что он наотрез отказывался расстаться с единственным сокровищем, которое она оставила ему? Когда отец написал ему, умоляя отпустить Томаса в усадьбу Морлэнд, он даже не мог об этом подумать серьезно. Он не мог жить без Томаса – хотя в этом мальчике, по мере того, как он взрослел и мужал, вновь умерла мать... Может быть, именно оттого он в конце концов согласился, когда получил от тети Нэн грустное и отчаянное письмо, взять Томаса с собой в гости к родне – в тайной надежде, что мальчик переменится. Он, не переставая, думал об этом письме, когда они ехали на юг по старой римской дороге в сторону Корбриджа. Это было длинное и подробное послание, и говорилось в нем о том, о чем его отец из гордости умалчивал…
Тетя Нэн тоже была горда, но это была совсем другая гордость – смиряющаяся перед суровой необходимостью. Джон с болью читал строки, где она весьма критично отзывалась о Джэне – ведь он знал, как всегда любила она сына... Джон помнил Джэна наиболее отчетливо из всего того, что было связано с усадьбой Морлэнд. Он всегда обожал его, восхищался им – и чутье подсказывало ему, что дело весьма серьезно, раз уж тетя Нэн намекает, что между ними далеко не все благополучно... Может быть, это и побудило Джона откликнуться на ее настойчивые просьбы.
...Вокруг них бушевали ослепительные краски осени, сияющей всеми возможными оттенками золота – воздух был напоен неуловимым ароматом увядания, смешанным с дымком... Конь его, Кестрел, уже начал отращивать густой зимний мех. Как раз в это время Джон много лет тому назад прибыл сюда, чтобы искать руки гордячки Мэри... Он искоса глянул на Томаса, гарцующего на Соколе, – и сердце его сжалось одновременно от радости и печали, которая ничуть не ослабела: в свои восемнадцать Томас был копией своей юной матери в тот далекий день... Молодой князь с чеканным профилем, твердым подбородком и высокими скулами – он дочиста брился, как и его отец в юности, и кожа его была того самого нежно-золотистого оттенка, что и у Мэри – и глаза те же самые: широко расставленные, раскосые, чистые и серые, опушенные густыми и длинными ресницами... На нем были высокие кожаные сапоги, кожаная куртка, надетая специально для путешествия, а из-под бархатной шапочки выбивались светлые, мягкие волосы – ее волосы...
Томас был прекрасным наездником – и немудрено, ведь он научился сидеть в седле куда раньше, чем ходить, и вся его стройная, сильная фигура и крепкие руки были точь-в-точь, как у матери. Джону стоило повернуть голову, и он ясно видел призрак: живую Мэри, едущую бок о бок с ним... И все же это была не Мэри: Томас не был «князьком» – ну разве что внешне... В юноше чувствовалась какая-то легкость, поверхностность... Он был несколько ленив – обожал комфорт, праздность – и всеми силами избегал борьбы, усилий, стараний. Он согласился бы с чем угодно, лишь бы его не потревожили, принял бы как должное любое требование, лишь бы не пошевелить мозгами самостоятельно, смирился бы с чем угодно – только бы не бороться... Страстность, гордость и сила его матери умерли вместе с ней – и не возродятся уже никогда. Времена меняются, и здесь – последний оплот старого мира. Повсюду люди уже совсем не те, что прежде. Твердыня Перси, наконец, пала – в дикий и суровый край пришел новый порядок, насаждаемый королевской властью...
В юности Джона ходила поговорка, что на севере нет короля, кроме Перси. Теперь же поговаривали, что битва велась не столько за старую веру, сколько за прежние отношения между рабом и господином, за преданность лендлорду – и что битва проиграна, потому что старые времена ушли навсегда... Джон на всю жизнь запомнил слова, сказанные его названым отцом, когда тот уезжал, чтобы достойно встретить смерть. Теперь усадьба у Лисьего Холма стала последним оплотом старого мира – и Джон будет биться до последнего вздоха: теперь он, подобно Черному Виллу, видел крушение своего мира, а как жить по-новому, он просто не знал. Но Томас не станет королем после его смерти в этом маленьком королевстве: Томас – плоть от плоти нового мира...
Баллада, сложенная местным менестрелем на смерть Мэри, была, в сущности, плачем не только по ней, безвременно ушедшей, – но и по уходящим временам, и напоминала скорее плач по воину, павшему в бою:
О, Мэри Перси, дева красоты!
Окончен бренной жизни краткий срок:
В земле холодной опочила ты,
С мечом в руках и верным псом у ног…
Так пел бард. И мелодия зазвучала в ушах Джона под мерный стук подков – на мгновение Мэри казалась удивительно близкой, будто растворенная в этом текучем золоте, сиянии ярких гроздьев рябины, запахе дыма – и воплощенная в этом прекрасном юноше, гарцующем на белом коне... Но тут Томас, словно прочитав мысли отца, стал беспечно напевать себе под нос – и она снова растаяла, словно дымка, унеся с собой радость жизни...
Когда они уже приближались к цели своего путешествия, один из слуг подъехал к Джону и обеспокоенно прошептал:
– Там верховой, хозяин. Поглядите туда!
Сразу же насторожившись и напрягшись, напрочь позабыв, что он находится в цивилизованном мире, Джон положил руку на рукоять боевого меча. Но потом расхохотался и успокоился.
– Все в порядке, Джед, – там только один человек. И к тому же – это ведь Йоркшир, а не Ридсдейл. На нас никто не собирается нападать.
– Похоже, он поджидает нас, отец, – сказал Томас. – Может быть, его послали нам навстречу.
Они подъехали ближе. Человек сидел верхом на гнедом жеребце недалеко от маленькой рощицы, которая почему-то показалась Джону до боли знакомой, но почему – он так и не смог вспомнить. Конь был знатный, а сбруя богатая, да и по платью человек вовсе не походил на слугу. Это был мужчина средних лет, статный и, пожалуй, начинающий полнеть, в расшитом золотом кафтане и плотно облегающих бриджах. В его бороде уже кое-где блестела седина... Когда они подъехали ближе, человек произнес, указывая на рощицу:
– Это Харвуд. Тут мы и поймали лисенка. Я думал, что встреча здесь будет символичной.
Джон вонзил шпоры в бока Кестрела, смеясь тому, что не сразу узнал этого человека с бородой, напоминающей по цвету барсучий мех. Гнедой конь отпрянул, когда приблизился Кестрел, – и животные некоторое время гарцевали по опушке, прежде чем всадникам удалось, наконец, заключить друг друга в объятия.
– Джэн! Медвежонок! А я тебя не узнал!
– Большой Джон Морлэнд, добро пожаловать домой, наконец-то! Богом клянусь, до смерти рад тебя видеть! Я тут повсюду посты расставил, чтобы мне вовремя сообщили о твоем приближении. И вот ты появляешься чуть ли не с целой армией, словно какой-нибудь чужеземный король-завоеватель. А может, тебя короновали в Шотландии и поэтому ты едешь в сопровождении вооруженных воинов?