Все были в сборе, я пересчитал с поправкой на Рыгора. Снова получалась "ничья". Все сходилось. Можно уходить - новый роман писать.

Неужели заставят? Какой им навар от того, что я напишу еще один роман? Уж если они разозлят, то я могу и про них написать! Хватит мне брать пример с Джойса! Я возьму пример с Миколы Хведоровича. Микола Хведорович уже не мог продолжить свою судьбоносную книгу: умер, надорвавшись их хоронить. Вот и стану его последователем и учеником.

Кажется, еще кто-то вошел, поднимается...

Геннадь Буравкин! Прошлый раз отсутствовал Геннадь Николаевич, и я про него забыл. Подсчитал сейчас без него... Подсчеты окончены: считай, я уже принят в Союз писателей БССР.

А ведь мог бы получить билет еще в прошлый раз, если б не оказался таким ротозеем... Ну и что, если жена Рыгора - еврейка? Что такого, что гостил в Израиле? Конечно, мог бы после такой поездки предупредить: "Нет у меня совести, ничем не разбудить". Разве не понял бы, не пожалел такого человека? Уж лучше бы притворился больным, или занятым, как Адамович! Нет же: на все приемы ходил - член Приемной комиссии и член Президиума. Каждый раз с отрезом за пазухой.

Вот ведь как запрятался, Штирлиц!

Может быть, отозвалась далекая драка, тянется след от нее? Тогда на квартире Бородулина пьяный Геннадь Клевко ударил Федю Ефимова... Я знал только одного врага, которого нажил из-за Феди, - Нила Гилевича. Федя написал рецензию на стихи Нила Семеновича. Остановил меня: "Можно, поставлю твою фамилию? Мне надо, чтоб две рецензии прошли в одном номере". Рецензия опасное дело. Я из-за рецензии испортил отношения с белорусским классиком Пилипом Пестраком. В хвалебном монологе о Пестраке допустил одно неосторожное слово. Старик много лет не мог простить: "Балюча лягнув ты мяне, Барысе!" - но Федя успокоил: "Рецензия совершенно безобидная". Я торопился на пьянку, Федя стоял в своей зимней офицерской шапке, которую опять начал носить, покинув "Неман", и я сказал, понимая, как ему нужны деньги: "Ладно, подписывай". Потом прочитал: там против Нила Семеновича ощетинилось не одно слово, как у меня против Пестрака, а проскочила целая колючая фраза! Как нельзя кстати: Нил Гилевич стал на 10-12 лет Первым секретарем СП БССР. Можно сказать, я поставил крест на своем приеме одной рецензией Федора Ефимова. Федя же так и не обнародовал публично, что рецензия его, а не моя. Выходит, опять от него ноги растут? Когда на квартире Бородулина Клевко ударил Ефимова, тот снес оскорбление. Шкляра начал науськивать постоять за офицера. Шкляра хотел проверить меня как боксера. Может, уже не гожусь в его защитники? Все ж я не тронул первым здоровенного Клевко. Пытался урезонить словами. Знал, что с ним дружат Рыгор и Валя. Даже был готов простить неудавшийся удар ногой. Простил бы, если б он своим неухоженным ботинком с отставшим гвоздем не порвал мой единственный костюм, что я с таким трудом купил. Тогда я ему влепил. Клевко упал, лежал, ему терли уши. На второй день подошел, извинился. Больше ничего не было между нами. Федя же не поблагодарил. Не подходил ко мне несколько лет, пока ему не понадобилось, чтоб кто-то подписал рецензию. Почему не Кислик, не Тарас?

Рыгор Бородулин не заметил ни гнусного поведения Клевко, ни подстрекательства Шкляры. Зато не мог, как я понимаю, простить, что ударил белорусского поэта. Рыгор мог быть врагом без видимой причины, как Максим Лужанин. Но хоть что-то надо отыскать? А если опять вернуться в тот день, когда мы увиделись возле "Немана", то тогда только-только давала себя знать беспрецедентная месть Рыгора Бородулина. Я не принимал всерьез его приставаний. Рыгор меня обнимал, называл "сябра". Дарил свои книги с трогательными надписями. Только через много лет, и то с подсказки, я сообразил, каким врагом обернулся этот "сябра". Обещавший стать национальным гением, но с годами стершийся творчески, Рыгор Бородулин сделался величайшим завистником и интриганом. Его опасались даже свои, близкие по духу люди. Любой чужой успех вызывал в нем приступ злобного острословия. Понимая уже, что он мне не друг, я все ж полагался на его порядочность: что он не даст себя вовлечь в заговор против меня. Трудно вообразить, что Бородулин, народный поэт, к тому же родственный евреям, может унизиться до подлой травли человека, беззащитного из-за своей национальности. Рыгор Бородулин оказался способен на это, став одним из черных апостолов в моей судьбе.

Постигший игру без всяких правил, я сейчас получу, что хотел. Могу уже сойти в апрельский вечер. Понедельник, 13 апреля - памятный день... Кому поведать о своей победе-беде, о том, что я победил их? Закончил, наконец, битву, начатую с Рясны? Ничего никому я не смогу объяснить. Только скамейке в парке, она одна поймет. Деревянная скамейка, и та поймет: если родился среди них, то надо за это платить. Я заплатил своими ненаписанными книгами. Пусть меня утешит членский билет СП СССР. "Утешение печали - печалью более глубокой" (А.Блок).

39. Приезд Шкляры

Шкляра любил всякие розыгрыши. Не обошлось без представления и на этот раз. Я расслышал стук в окно, встал со стула. Мне мешал смотреть букет на подоконнике. Шкляра в своем светло-сером с красной искрой пальто с поднятым воротником, в вязаном кепи стоял ко мне спиной, рядом с шофером. Водитель, улыбаясь, смотрел в мое окно. Если б я получше пригляделся к "Шкляре", используя подсказывающую ухмылку водителя, то обнаружил бы, что пальто на нем сидит не по фигуре. Да и кепи натянуто, как для смеха. Не сообразил я и того, что из переулка Шкляра никак не мог дотянуться до моего окна. В окно же именно постучали, а не бросили камешком. Со мной случилось полное выпадение из обстановки, так как все мои чувства устремились в центр: Шкляра приехал! Но что выговаривать себе уступки? Я лажанулся на примитивном розыгрыше, приняв девицу Шкляры за его самого. Крикнул ей в форточку: "Чего ты стоишь? Заходи, я здесь!.."

Девушка обернулась и передала мне привет ладошкой. Шкляра же, без пальто и кепи, высунулся из гладиолусов в палисаднике, где прятался на корточках, и заплясал от веселья, что обман удался. Я не сомневался, что Шкляра, вовлекая в розыгрыш свою девушку, не поскупился разрисовать ей, какой я есть, а я соответственно и высунулся с оригиналом.

Теперь последует второй акт, и он последовал, когда Шкляра, увидев заспешившую, чуть ли не бегущую на рысях Веру Ивановну, начал обеспокоено выяснять: что со зрением у Бори? А как у него со здоровьицем вообще?.. Вера Ивановна, подстраиваясь в тон, отвечала со смешком: одичал, сидит взаперти, еле уговорила выйти из дома. Да я не прислушивался уже! Быстренько избавил комнату от лишних вещей, затолкав их, как попало, в чемодан. Не пожалел и лучшего платья Натальи, висевшего на плечиках. Тоже сунул в чемодан, отчего крышка так отскочила, что еле защелкнул на замки. Разостлал на кровати белое с розами покрывало. Выкинул в форточку увядший букет. Букет стоял давно, я вылил затхлую воду из кувшина. Принялся облагораживать свой бедный, в чернильных пятнах, стол. Занятый этими суматошными приготовлениями, я услышал, как Шкляра, подойдя к двери, давал распоряжения моей хозяйке: "Сыр нарежьте тоненько, Вера Ивановна..." - "Конечно, Игорь! Или я не знаю, как подают сыр?" - "В этом я не сомневаюсь, - отвечал Шкляра. - Это Боря привык резать кусками, по-матросски..." - "Да у него и сыра нет, - продавала Вера Ивановна. - Он вообще в магазин не ходит." - "Привык к судовым камбузам, тяжело отвыкать", - посочувствовал мне Шкляра.

Вот он появился на пороге, ухмыляясь, ставя брови углами, напуская на себя ребячье выражение шкодливой невинности... Эх, что говорить! Все еще любивший Шкляру, я все его ужимки перетолковывал в его пользу. Ни с кем до и после не возникало у меня таких чувств, когда я мог, лишь его завидев, так просто отбросить все, что скопил о нем.

Но так ли на самом деле? Начав анализ наших отношений с рыбалки на Соже, я еще не добрался до того, что случилось, когда уехали москвичи, и мы, прогулявшись по городу, вернулись в его дом в Буденновском переулке, напротив кинотеатра "Родина". Я откладывал это главное место до его приезда ко мне? Тем не менее, как только Шкляра ступил на порог, я почувствовал с ликованием, что я избавлюсь от Шкляры. Не может такого быть, чтоб я ему простил и эту рыбалку, и то потрясение, что пережил у него дома! Я вырву его из сердца. Сегодня будет последний день его властвования.