У меня оказалась "ничья": не хватило для перевеса одного голоса. Таких набралось двое: я и Алесь Мартинович, белорус, критик. Того клеймили, не стеснялись, как супостата, из-за какой-то ерунды. Я был благодарен Алесю за хвалебную рецензию на "Полынью" в "Литаратуры и мастацтве", где он работал. Переживал за него. Происходило нечто невообразимое. На Президиум прорвались сотрудники газеты, товарищи Алеся Мартиновича, и учинили жуткий шабаш, как в рассказе Олега Ждана. Я пытался выяснить у Мартиновича, в чем они его обвиняют. Алесь отмахнулся спокойно: все равно не поймешь. Однако члены Президиума все понимали и согласно кивали: Мартинович кругом виноват. Тут я спохватился: Алеся решили проучить, пожалеют в другой раз. А кто меня пожалеет?

Тут-то - как не сказать то, что есть! - робко подал голос Валентин Тарас: "Может, отложим этих двоих до следующего раза?" Думал, что тихий голос Вальки Тараса никто не услышит. Услышал Нил Гилевич, первый секретарь, и не стал возражать.

И вот я стою, единственный в списке еврей, и подсчитываю восходящих ко мне по лестнице апостолов, светлых и черных... Поднимался и поднимался, и не было конца грандиозной фигуре, какой-то нездешний, как не от мира сего, с ассиметричным лицом и выделенным на лице подбородком, чтоб в него упереться ладонью, как на своем портрете, великий писатель и кристальный человек Янка Брыль.

За ним прошуршали мыши: Макаль Пятрусь, Лойка Алег, Хведар Жычка, Микола Малявка, Дамашевич Владимир, Некляев Владимир... Из всех "Владимиров" Уладимир Юревич изможденный, с мешками под глазами, и несущий громадный мешок на плечах необъясненных имен и отчеств, спотыкающийся от непосильной ноши...

Враги покрупнее: Саченко Борис, Янка Сипаков, улыбчивый друг-враг, Вячеслав Адамчик - враг заклятый.

Иван Петрович Шамякин - заклятый враг.

Гилевич Нил Семенович! Первый секретарь... Десять лет кровь пил, насытился. Будет "за".

Максим Лужанин: узник лагерей 1933 года, воевал под Сталинградом, участник XXIII сесии Генеральной Асамблеи ООН. Член СП СССР с 1943 года. Автор книги публицистики "Репортаж с рубцом на сердце"...

Враг.

Вражеская диверсионная группа: профессора, академики, директора институтов, издательств.

Пошли друзья: Иван Чигринов, Виктор Козько, Виктор Карамазов, Георгий Колос, Алесь Жук, Анатоль Кудравец.

Рая Боровикова, - женственная поэтесса, - своя без вопроса! Лидия Арабей - своя баба! Сергей Законников, работник ЦК, - свой хлопец. Вася Зуенок, будущий 1 секретарь - мужик свой. Вертинский Анатоль - свой.

Женя Янищиц! Та "девочка у фикуса", знакомая по "Зорьке", от которой прятался давно умерший в Якутии Ваня Ласков... Задумав себя погубить, она пришла на Президиум, чтоб отдать в последний раз свой голос. Выйдет, покажет листок: "За всех проголосовала!" - и пропадет.

Опять не явился и не явится кочующий московско-минский профессор, фрондер, выдающийся писатель, сочинивший своих, гнойно-распухших в сырых от крови шинелях, патологически-страстных, невообразимо-умелых в убийстве "Карателей", упитанный "живчик" Алесь Адамович.

Раз не явился, то формально получается так: Алесь Адамович - мой "вычеркиватель", враг.

На вершине подъема, как всему венец: Василь Быков!

Стройный, как и не под 60, поднимается легко, еще бы, - жена молодая! мой рекомендатор, великий писатель, Герой Социалистического труда. Обладая тихим голосом, он говорит, здороваясь, растягивая слова, с причмокиванием: "Я думаю, Борис, что сегодня вас примут. Такое у меня предчувствие". Это сказано с сильным белорусским акцентом, хотя Василь Владимирович виртуозно, без всяких потерь, переводит себя на русский язык. Ничего я не знаю краше его новелл однообразных: читай, перечитывай, а всякий раз ступаешь, как на нетронутый снег!..

Вижу любимого писателя рядом всего во второй раз. До этого наблюдал издали: он проходил, я с ним здоровался, он отвечал, не зная, кто я. Не решался к нему подойти, стесняясь тех слов, что он сказал обо мне в личном письме. Может, переживал, что обманул его надежды, не став ни Бабелем, ни Хемингуэем? Были годы, когда он проходил мимо меня почти молодым. Сейчас замечаю: затронут дряблостью подбородок, кожа в раскрытой рубахе не загорает, а краснеет, и пористый нос: "Вчера, напившись, думал об отмщении В.Быкову. Почему именно ему? Хотелось написать письмо, уколоть чем-то." Да, грешно жить без дела! Подходишь к столу лишь для того, чтоб начеркать какие-то обиды в порыве ненависти к себе... Много хочется от человека, которого любишь!.. "Не переживайте, Борис, главное творчество." Все правильно, но... та же Алена Василевич, уговаривая отступить, сделала все, что в ее силах. А Василь Владимирович? Кому он не поленился дать "Доброго пути"! А обо мне - ни слова. Да ему лишь стоило возмутиться, как в разговоре со мной по телефону, когда он обозвал "паскудами" членов Приемной комиссии. Возникла, к примеру, заминка с приемом Светланы Алексиевич, - прискакал из Москвы Алесь Адамович - и все решил... Или Президиум не пошел бы на попятную перед Василем Быковым? Могу задавать только вопросы, так как ответов не знаю.

Трудно мне далась его рекомендация! Сам предложил и забыл, а как напомнить? Забыл, что я, мучаясь, жду. Тогда вмешалась еще одна моя славная защитница, критик Вера Полторан, теперь уже покойная: дай Бог ей чистого песочка, она так хотела в нем лежать!.. Как сумела Вера Семеновна поймать Василя Владимировича? Телефон отключен, как и у его друга-земляка Рыгора Бородулина. Они, чтоб поговорить, обмениваются телеграммами: "Пазвани", Быков Бородулину; "Пазвани", - Быкову Бородулин.

Рыгор, легок на помине! Кругом седой, глаза застылые, плавают, как в топленом масле. А раньше - впивались, как пиявки. Все так же вертит шеей и подергивает плечом. Коротко разбежавшись, прижимается ко мне, как хочет подластиться: "Ну, як жывеш?.." На прошлом Президиуме, где я впервые увидел открыто Рыгора, он задел словами меня и Жору Колоса. Жора Колос стал меня неумеренно хвалить. Нельзя было остановить словоизвержение театрального критика. Жоре не только были по душе мои книги. Меня с ним, эстетом, притворявшимся рубахой-парнем, связывала неожиданная встреча во Владивостоке. Жора Колос, единственный из всех членов СП СССР, побывал на зверобойной шхуне.

Тогда мы зашли на сутки в порт, чтоб похоронить Кольку Помогаева. Встретил Жору, мы были едва знакомы, и он напросился на "Крылатку". Генка Дюжиков, когда ехали с морского кладбища, снял какую-то девку, шатавшуюся среди судов. Привел и уложил на койку, разрешив поиграть с ней боцману Сане. Пили, Саня играл с девкой, а она, миловидная, лет 18, подмигивала Жоре, чтоб и он не робел. Жора, импозантный, в дорогом костюме, делал к ней шаг и отступал. Мы Жору, пьяного, нагрузили рыбой, яйцами с птичьих базаров. Держа в зубах подаренный зверобойный нож, он, как пират, начал карабкаться на плавбазу "Альба". Надо было перевалить эту скалу из металла, у борта которой стояла "Крылатка", чтоб ступить на землю. О том, что Жора Колос пережил тогда, в двух шагах от причала, он рассказывал все эти годы в любой компании, куда ни попадал. Я узнал в море, что он умер, и горько вздохнул.

На первом Президиуме Жора, расхваливая меня, пытался достать до нутра этих бумагомарателей, впервые слышащих такое слово, как "бот". Вот Бородулин и съязвил насчет нас обоих: "Два боты - пара", перефразировав русскую пословицу: "боты" - на мове - сапоги. Надо было "заткнуть фонтан" в Жоре, сколько я уже горел от таких похвал! Рыгор же, ради красного словца, не пожалеет и отца. Я ему простил. Геннадь Буравкин, поэт и министр, зная цену таким вот, к месту выстреленным пословицам, мне объяснил: оттого, мол, и вышла "ничья", что Бородулин неосторожно спугнул кого-то, кто собирался проголосовать "за".

Да таких, пугливых, уже не могло быть! Я мог бы, грешным делом, причислить к испугавшимся самого Буравкина, хотя не имел причины усомниться в его порядочности. Буравкина же не было на первом приеме. Это он мне звонил, и я ему сказал: "Обойдусь". Просидев после первого Президиума битый час над расчетами, я в отчаянье развел руками: кто мог так запрятаться! А сейчас, когда ластился Рыгор, как молнией озарило: а что, если он и есть скрытый матерый враг? Взял да и явился с обрезом за пазухой?