- Не ведаю де.

- Шкляра ведае.

Теперь я стоял, раздумывая: что мне делать в "Немане"? Вдруг Шкляра там! Вряд ли... Если он явился с девицей, то показ состоится на квартире Наума Кислика. Там собирались "русскоязычные" в своем узком кругу. Неуклюжие в ухаживаниях, они по-своему отдавали дань очередной кандидатке на поэтический шедевр Шкляры. Сидели, гундосили, изощрялись перед ней в своих остротах и афоризмах. Можно заявиться туда и передать Шкляре ключ. Иначе он заедет на Сельхозпоселок. Зачем я опять обременил себя этим ключом? Вспомнил: когда приезжал Иван Бурсов, он передал, что меня хочет видеть Рыгор Березкин. У него лежала моя критическая статья...

Придется зайти на пять минут.

Свернул в левый коридор нижнего этажа, где "Неман" занимал одну из проходных комнат. Как только свернул, мне сделалось нехорошо: я услышал голоса "русскоязычных". Стало ясно, и дело к этому шло, что "русскоязычные" в полном составе обосновались в "Немане". Я не ошибся: Федор Ефимов сидел за столом публицистики, пиджак Вальки Тараса висел на стуле Бурсова. Наум Кислик посиживал в стороне, ехидно почесывая бороденку, как он умел. От виска Наума, из-под дужки очков, шел глубокий шрам осколочного ранения, почти до обожженной щеки. Всегда я выделял Наума, так как все исходило от него. Эта тройка и составляла элиту "русскоязычных". Даже имела видимость автономии внутри писательского Союза. Только Рыгор Березкин, заведуя отделом критики, сидел сам по себе. Являясь крупнейшим белорусским критиком и живо интересуясь литературной жизнью Москвы, он, незамысловатый автор "Нового мира", все же представлял особое явление. Шкляры не было. Обсуждали литературную новость, что он привез из Москвы.

Новость: Александр Чаковский, главный редактор "Литератур-ной газеты", единственный на такой должности еврей, установил квоту на публикацию лиц своей национальности. В одном номере могло напечататься только два еврея. Третий жид должен был дожидаться следующего номера "Литературной газеты". Из-за этого и разгорелся сыр-бор в "Немане".

Особенно негодовал, выделяясь крайней непримиримостью к антисемитизму, Федор Ефимов, не еврей. Офицер с партийным билетом, интеллектуал, без всяких примет солдафонства, если не считать короткой, с чубчиком, стрижки, все еще подлаживавшейся под фуражку, он, сняв мундир, как бы очнулся в новой жизни. Незаметный стихами, Федор Ефимов скоро станет известен своей открытой поддержкой Александра Солженицына. Много своих несчастных приверженцев рассеял по стране неугомонный и преуспевающий Александр Исаевич. Федор Ефимов оказался в их числе. К счастью, благородная поддержка Солженицына обошлась Федору Ефимову лишь потерей партийного билета. Я думаю, что он больше приобрел, чем потерял. Неудержимый обличитель, максималист, он становился тих и скромен, когда спор затихал. Для меня он в этой спайке лишь третье лицо.

Взрывоопасен, горяч был и Валентин Тарас, пробегая со словами плечом вперед и замирая, как в строю, при постулировании вывода. Это он выкрикнул с некоторой аффектацией: "Я бы ему (Чаковскому) и руки не подал!" - полуеврей, вырвался из гетто, благодаря своей светловолосости; попал в 14 лет в партизанский отряд. Я читал немного из того, что он написал: известное стихотворение о двух его родных языках и кое-что из прозы. Валентин Тарас написал несколько рассказов, жестких и по тому времени необычных, предвосхитивших блестящие партизанские новеллы Василя Быкова.

Большим поэтом станет к концу жизни Наум Кислик, получив, помимо известности, и долго искавший его орден Великой Отечественной войны 1 степени. Желчный, безразличный к себе Наум пережил романтическую любовь и измену, сделавшую его пожизненным холостяком. Все обходили эту тему, так и оставшуюся неясной: почему не женился Наум?

А сейчас я скажу про того, кто больше всех походил на поэта: критик Рыгор Березкин. Нормального роста, сдерживающий полноту, с живописным беспорядком седых волос на голове, которые он приглаживал запоминающимся жестом, Григорий Соломонович сумел в своем возрасте жениться на молодой москвичке Юлии Канэ. Многие годы Юлия Канэ казалась мне чистейшей мистификацией, хотя я изредка встречал на страницах "Полымя" и "Немана" ее изящные эссе. Березкин выделялся и своим легендарным прошлым: схваченный бериевской охранкой "за связь с Янкой Купалой" (который жил себе-поживал), Березкин чудом уцелел от расстрела в первые дни войны, когда бежавшие от немцев энкэвэдисты наскоро разделывались с арестованными. Потом отважно воевал, был снова посажен и реабилитирован.

Всем этим людям я успел нанести глубокие обиды. Березкина обидел тем, что проявил невнимание к его племяннице, ходившей смотреть на мои кулачные бои в Могилеве и Минске. Науму Кислику претил мой моряцко-босяцко-могилевско-боксерский жаргон. Долгое время он как бывший учитель ловил меня на неправильных ударениях, вывороченных на белорусский лад словечках и едко выставлял на осмеяние. Не знаю, обижался ли на меня Федя Ефимов, а я от него пострадал капитально, о чем знали только двое, Федя и я. А если кого я обидел из них, в чем каюсь, - так одного Валентина Тараса. Одарил его, партизана, такой надписью на обложке приключенческой книжки: "Валентин, я взял бы тебя в разведку!" - и тут никакого обмана: я бы его взял.

Тут в чем загвоздка? Шкляра свел меня с ними, я оказался среди людей, до которых надо было дорасти. Я же сразу поставил себя с ними на один уровень, - из самоуверенности, что ничем их не хуже. Вот они и намекали мне, чтоб я не зарывался сверх меры. Сделать это было проще простого, так как при них я терялся, становился глупым и неловким, - и от этого наглел. Ни за что я не хотел занимать полагающееся мне место! То место, что они мне отвели, было под окнами, где стояла бабка Шифра, выклянчивая хвостик селедки. Не хотел я выглядеть среди них, как бедный родственник. А может, и родственником им никаким не был.

Попав в накаленную атмосферу спора, когда "русскоязычные", разгорячась, пикируясь уже один с другим из-за формулировок, осуждающих Чаковского, и взывая к Науму, который их "мирил", - попав к ним, я принялся с ними здороваться. Бегая, они не замечали моей руки, я же настойчиво ее совал. Обойдя их и ни с кем не поздоровавшись, я сунул руку под нос Березкину, читавшему поэтическую тетрадь Шкляры. Тот отодвинулся, думая, что я хочу что-то взять, и подсказал мне. Я взял новенький номер "Немана" и сел с журналом на место Тараса, отодвинув с усилием толстенный переводной фолиант, раскрытый для прочитки. Отодвигая фолиант, я захватил глазами строчку, уже завизированную новым редактором отдела прозы: "Едва Сымон успел раздеться, как в хату нагрянули доярки. "Видно, спать нам сегодня не придется!" пошутила молодая розовощекая женщина..." Должно быть, Иван Терентьевич затруднился отнести этот фолиант на кладбище и сохранил для Тараса. Проза "Немана" могла возликовать при новом редакторе. Уж он точно ничего не потеряет! Высмеет, обговорит, но все выправит аккуратненько и сдаст в набор. То, что позволено Юпитеру, не позволено быку. Это Бурсов мог себя так вести, московский и национальный. И то спихнули - ох, не к добру!..

Открыв журнал, весь в "продолжениях" и "окончаниях" романов и эпопей, я увидел, какой приятный сюрприз поднес мне "Неман". Моя повесть "Один день лета" стояла на виднейшем месте. Журнал прямо открывается моей фотографией... А куда им деваться, не открывать же с "продолжения"? Мысленно я уже простился со всем, что писал до морских рассказов. Однако в наборе повесть смотрелась не так уж плохо. Недаром рецензент "Юности" В.Боборыкин, предлагая ее к публикации, отметил "безусловную талантливость автора". А кто зарубил? Мой друг Акимыч! - сделав при этом учтивое резюме: "Жаль, Боря, бумага жестковата для туалета". Акимыч же и использует потом повесть в качестве "белой овечки", засунув в гущу морских рассказов, - для громоотвода критики. Маневр был бы точен, но найдется рецензент Л.Уварова, которая восхитится повестью и обругает рассказы. Эта повесть еще дастся мне в знаки, а сейчас я пролистывал ее: морские сцены, сцены бокса, могилевский пляж с красотками, - я еще перемешивал в ней Дальний Восток с Белоруссией, не в силах от чего-то отказаться. И везде колола, резала глаза паскудная фамилия героя: Южанин Леонид. Мой знакомый по Могилеву боксер Южанин Леонид недавно поступал в Минский институт физкультуры. В первый же день отличился: пытался изнасиловать абитуриентку. Девчонка выпрыгнула из окна общежития, ее увезли в больницу с тяжелым ушибом позвоночника. Южанин приезжал ко мне, думая застать Шкляру. Надеялся, что Шкляра поможет ему замять дело. Маленький, профессионально горбясь, со скользким лицом, блестевшим, как облупленное яйцо, он излагал детали, не особо переживая за последствия. Вскоре он, уже за другое преступление, окажется за решеткой. Я же смотрел на Южанина и не мог понять: зачем его приблизил Шкляра? Ведь Южанин не держал удар, имел "стеклянную" челюсть. Это гниль, а не боксер. На нем давно поставил крест тренер Чагулов.