1

К концу тысяча девятьсот пятьдесят первого года основные силы нефтяников треста «Калиматбурнефть» были сконцентрированы в боевое, ударное ядро. Опытные мастера, по зову партии съехавшиеся сюда со всех концов необъятной державы, и присоединившиеся к ним татарские джигиты — всего, тридцать пять полностью укомплектованных бригад — бурили на земле республики нефтеносные недра.

Жизнь в этих краях забила ключом.

Ночами над темными просторами заснеженных полей метались огни железных тракторов; ковши экскаваторов, раскалывая землю полосами траншей, яростно вгрызались в мерзлый грунт; электросварщики, в самых неожиданных позах, цепляясь за прутья арматуры, разбрызгивали мириады блистающих искр, усеивая холодный лик ночного неба новыми звездами. Да, всюду над Калиматом в те годы властвовал огонь: огни на стройках, огни на полях, огонь в сердцах мужественных людей!

Управляющий трестом Николай Кожанов по неделям безвылазно сидел в своем кабинете, решал срочные и большие трестовские дела, корпел над бумагами, набрасывал на перекидном календаре торопливые заметки — и вдруг, в добротном, но пообтершемся уже полушубке, в лохматой, как у полярника, шапке, объявлялся на буровых. С самого рассвета и до поздней ночи носился «газик» управляющего по заснеженным дорогам. Часто заходил Кожанов и в культбудки, присаживался ненадолго у печек-времянок, со вкусом поедал жаренную на огне колбасу, похохатывал, перекидываясь с буровиками соленой шуткой, — словом, из сурового, насупленного начальника превращался в обаятельнейшего и душевного человека. В эти минуты проявлялась его истинная широкая натура, похороненная под грудами официальных бумаг, — это были минуты настоящего, простого и веселого Коли Кожанова.

Прежде чем стать командиром производства в одном из крупнейших трестов страны, Николай Николаевич прошел нелегкий жизненный путь. Был Кожанов не из тех легкокрылых счастливчиков, что шутя перескакивают со школьной скамьи в институт, а из вуза — в мягкие кресла уютного кабинета; вынес он на собственном горбу немало трудностей и лишений, своими руками, сердцем своим строил великую Страну Советов.

Когда-то, лет двадцать тому назад, водил молодой Коля Кожанов красный комбайн на полях небольшого совхоза под Симферополем. И поздравить комбайнера Колю с трудовой победой приехал однажды сам нарком Лобанов. В безоблачный день по жнивью прохрустела длинная и черная, чуть таинственная машина, бесшумно открылась дверца, — из лимузина, щурясь на солнце, вышел человек в высокой синей фуражке, в черных хромовых сапогах, оправил под широким желтым ремнем гимнастерку и, четко, словно под команду, чеканя шаг, подошел к красному комбайну. Легко взбежал он по лесенке на площадку, где стоял в крайнем смущении комбайнер Коля Кожанов — молодой и красивый, с кудрями, запорошенными пшеничной пылью, — тепло пожал ему руку, скупо улыбнулся и вручил золотой значок победителя соцсоревнования.

Крепко врезалась в память Кожанова встреча с наркомом. Вспоминал он об этой встрече и на стройках первых Пятилеток, и на нефтяных промыслах, и, особенно, став большим и знающим свое дело начальником. Высокая синяя фуражка, стягивающий гимнастерку широкий ремень, глянцевые сапоги и скупая улыбка на строгом лице олицетворялись в воображении Николая Николаевича с обликом комиссаров первых лет Советской власти. Их несгибаемая воля, способность подчинять себе одним словом давно уже стали идеалом Кожанова; разумеется, он прекрасно понимал, что настоящему командиру производства мало иметь впечатляющую внешность и строгие манеры, — нужны глубокие знания, светлый ум и немалые заслуги. Поэтому еще на нефтепромыслах, просиживал над учебниками бессонные ночи, Кожанов блестяще окончил институт; постоянно укрепляя полученные знания практикой, приобрел он богатый опыт; и в верхах Николая Николаевича считали специалистом-нефтяником высокого класса. Его поставили во главе одного из крупнейших, даже по всесоюзным масштабам, трестов социалистического производства, доверили исчисляющиеся во многих миллионах рублей материальные ценности, под его началом были тысячи людей, опытнейшие мастера и грандиозная техника. Такое доверие народа и партии возлагало на Кожанова, как на руководителя-коммуниста, огромную ответственность, которую он чувствовал ежедневно и ежеминутно, и понимал, и знал, что должен выполнять свой долг твердо и безупречно.

И все-таки постоянное нервное напряжение утомляло его до предела, настоятельно требовался отдых, и в такие мгновенья перед взором Николая Николаевича мелькали какие-то особняки средь тихого сада или утонувшие в цветочных клумбах дачи; он вспоминал вдруг, что многие его однокашники по институту продвигались по служебной лестнице куда быстрее — жили в Москве, сидели в главках, министерствах, — и испытывал смутное недовольство. Да чем же они лучше его, Николая Кожанова? Забрались, черт бы их побрал, в распрекрасную белокаменную столицу, сидят себе в теплых больших кабинетах, рассуждают о высоких материях... в театры ходят! В накрахмаленных рубашках, в лакированных башмаках! Но где же справедливость: ведь постоянно шлют тебе директивы — это сделай так, это не так, — когда сами в практике не бельмеса. А ты вкалывай тут годами, не зная ни сна, ни отдыха, до театров ли — раз в год и то не выберешься. Нет, надо все бросать к черту и... хватит! Хватит ишачить. Николай Николаевич, томясь душой, решал даже поговорить об этом с женою, но самое большее через час его розовая мечта разлеталась, вдребезги — суровый начальник, управляющий громадным трестом Николай Николаевич Кожанов разносил ледяным и от этого еще более устрашающим тоном какого-нибудь нерадивого инженера, а то и самого директора конторы. Нет, что ни говори, а ни в каких главках ему не усидеть. Душа не вынесет. Именно вот эти живые, конкретные задачи, эти живые, конкретные и прекрасные люди, с которыми он работает, удерживают его от падения в трясину розовой меланхолии, в болото обеспеченного и благополучного существования. Он — производственник!

А тут еще матушка-природа, как назло, ставит подножки — все дело портит. Как задули бураны в начале декабря, так и бесновались чуть ли не полмесяца — завалило снегом и улицы, и дороги, и даже телефонные столбы по низинам. Связь с буровыми прервалась... Вот уж поистине как снег на голову!

Каждое утро на занесенные дороги выползали громадные оскаленные бульдозеры, с ворчаньем разносили глубокий снег, нагромождали по обочинам гигантские горы, и пробиравшаяся меж этих искрящихся, голубых холмов тридцатиместная «вахтовушка» казалась тогда совсем игрушечной.

На развилках дорог возникали замысловатые «пробки» — до сорока машин, сгрудившись у какого, либо поворота, томились, взревывая клаксонами, и не могли разъехаться при всем старании. Шоферы кляли буран, отчаянно орали друг на друга, обкладывали крепчайшим матом бестолковое начальство, но увы! — «пробка» от криков и ругани не рассасывалась, развилка не становилась просторнее. Устав орать, водители собирались под укрытие затиснутого меж «вахтовушек» автобуса, со смаком курили, пока не улегались страсти, и наконец шоферская остроязыкая ассамблея после горячих, с божбой и плеванием в снег, дебатов придумывала-таки, как расправиться с проклятой «пробкой». Все еще похмыкивая и хмурясь, но уже нетерпеливо радостно, с явно крепнущей надеждою разбегались шоферы по своим машинам, и действительно, через какие-нибудь полчаса развилок опустевал и о столпотворении машин напоминал лишь изрытый, исполосованный протекторами и чудовищно грязный на дороге снег.

В последних числах декабря зима затеяла новое злодейство: задул с севера лютый ветер и принес с собою неимоверный мороз. Плюнешь — и на землю со звоном упадет хрупкая ледышка. Температура твердо установилась сорок пять ниже нуля — холода, в тех краях совершенно невиданные. Поисчезали со стен новостроек каменщики, не носились уж по улицам, не скакали по сугробам мальчишки, окрестности вдруг обратились в волшебное зимнее царство. По вечерам над городом стоял темный морозный туман, мутно светились в желтых кругах уличные фонари. Отблески факелов, в теплые ясные ночи озарявшие высокий небосклон, непонятно сузились и, словно странные тревожные прожекторы, вспарывали низкое небо кинжальными лезвиями света.