– Пусть обезображен. Пусть без ног, без рук, только бы жив! – рыдала Стеша.

– Вот как ты его любишь! – не то с удивлением, не то с завистью сказала Зина.

Она не знала еще такого чувства. Но Саша всегда нравился ей, и, если б не Стеша, не Сашино чувство к ней, Зина, конечно, дала бы волю своему сердцу.

– А другие, знаешь, на человека с лица смотрят, – продолжала Зина. – У моей старшей сестры, Лены, на фронте муж был ранен. Вернулся домой – узнать нельзя: на лбу шрам, на щеках рубцы, подбородок срезан. Так она в тот же день от него ушла. «Кажется мне, говорит, что это не он». Вот какая!

– Какая гадкая, бездушная!.. Нет, не любила она его!..

Стеша представила Сашу с рубцом на лбу, со шрамами на щеках, с изуродованным подбородком. Неужели бы поколебалась тогда ее любовь к нему? Нет! Никогда! Наоборот. Любила бы его еще больше, как мать любит больше других свое искалеченное дитя.

– А может, ты ошибаешься? Может, тоже разлюбишь, когда он вернется со шрамами?

– Уйди, Зина, оставь меня, мне одной легче! – умоляюще сказала Стеша, снова прижимаясь щекой к стволу березки.

– Нет, пойдем домой. Я тебя провожу, – опомнилась Зина. – Отец тебя еще на пожаре искал.

– Оставь меня, уйди! – повторила Стеша и опять зарыдала.

Зина удивленно посмотрела на подругу.

– Ну, побудь одна, побудь, – снисходительно разрешила она, – а я, может, что-нибудь еще о Саше узнаю. – И Зина пошла к ребятам.

Лунной ночью

Вы помните тот вечер, когда начался пожар МТС? Екатерина Ермолаевна рассталась тогда с Александром Александровичем в полной уверенности, что то была их последняя встреча. Она долго стояла в темноте около низкого белого дома с двумя окнами, выходящими в палисадник, где прожила четыре дня. Она пыталась унять слезы и успокоиться. Потом увидела зарево и, как все жители Погорюя, побежала на пожар. Здесь был Александр Александрович, и она не отрывала от него глаз, прячась в толпе и считая, что судьба сжалилась над ней, дав ей возможность еще раз его увидеть.

Но когда из-под горящих бревен вытащили Сашу Коновалова, она, повинуясь долгу врача, бросилась к больному. Екатерина Ермолаевна знала, что Коновалов – любимый ученик Александра Александровича. Она видела, в каком тяжелом состоянии находился и сам Александр Александрович, когда, не помня о себе, вместе с другими спасал из-под горящих балок Сашу Коновалова.

– Катя, побудь с ним эту ночь, – сказал ей Александр Александрович.

Этих слов было достаточно, чтобы и первую ночь и все последующее время Екатерина Ермолаевна не отходила от постели больного. Она отложила свой отъезд и теперь ежедневно видела Александра Александровича, когда он приходил в больницу справиться о здоровье своего ученика. Она выходила к нему в белом халате, в белой косынке и подолгу стояла с ним у окна в холодной прихожей.

В этот вечер он снова пришел, и Екатерина Ермолаевна, накинув поверх халата пальто, вышла в прихожую. Она грустно улыбнулась ему одними глазами, слыша, как сильно бьется ее сердце, и чувствуя, как радость свидания переплетается с горечью надвигающейся разлуки.

Они сели на скамейку, и Александр Александрович с болью в голосе спросил ее:

– Катя, ты не уедешь, не простившись?

– Да нет же, нет, Саша!

В этот вечер она заметила и чуть не заплакала оттого, что у Александра Александровича на пальто оторвалась пуговица. Вскользь он упомянул, что сейчас заходил в чайную. Он был один, и о нем некому было позаботиться.

Все чаще и чаще Екатерина Ермолаевна думала о том, что она должна быть с Александром Александровичем. И эта внутренняя убежденность в ней становилась настолько сильной, что она поняла: если она сегодня же отсюда не убежит, то останется с Александром Александровичем навсегда и сына ее постигнет страшная участь ребенка без отца.

Она проводила Александра Александровича и пошла в кабинет по притихшему к ночи коридору. Навстречу ей тяжелой походкой, с пачкой лекарств в одной руке и списком врачебных назначений в другой шла Софья Васильевна. В дверях палаты поправляющихся с ней поздоровались две женщины, одетые в короткие серые халаты, из-под которых выглядывали длинные рубашки.

В кабинете все блестело. На окнах топорщились белоснежные крахмальные шторы.

По чистой, без единой морщинки простыне с рубцами от утюга, разостланной на черной кожаной кушетке, видно было, что здесь еще больной не лежал.

Сверкали стекла шкафа с разложенными на стеклянных полках инструментами.

Со шкафа наивными черными глазками смотрели желтый целлулоидовый утенок и белый заяц – игрушки для маленьких пациентов.

За столом в кремовом халате и такой же шапочке сидел Илья Николаевич.

– Можно? – спросила его Екатерина Ермолаевна.

– Прошу! – кивнул Илья Николаевич и показал на стул напротив стола. – Только ни гугу, пока я чеки подписываю, а то обязательно испорчу.

Екатерина Ермолаевна села на стул и стала смотреть, как Илья Николаевич медленно выводил свою подпись в чековой книжке.

– Ну, вот и все. – Он положил на документ полную руку с обручальным кольцом на пальце и обратился к Екатерине Ермолаевне: – А вы что скажете?

– Я должна сейчас же уехать, Илья Николаевич! – сильно волнуясь, сказала Екатерина Ермолаевна.

Илья Николаевич бегло взглянул на нее:

– Что-нибудь случилось?

– Нет, ничего. Просто я получила срочный вызов из поликлиники.

– Удерживать не можем. Ваша добрая воля была помочь нам.

– Да и присутствие мое здесь уже бесполезно.

Илья Николаевич убрал бумаги в стол, закрыл ящик на ключ и положил ключ в боковой карман халата.

– Да. Жаль Коновалова, так жаль, что, кажется, невозможное бы сделал. И вот бессильны… – Он безнадежно развел руками. – Ну что же, Екатерина Ермолаевна, спасибо вам за все. Лошадку-то нужно, до станции доехать?

– Лошадку? – Екатерина Ермолаевна только сейчас вспомнила, что районный центр находится за двадцать километров от села. А сейчас уже вечер. – Пожалуйста, Илья Николаевич! В самом деле, без лошадки не выбраться.

Илья Николаевич внимательно посмотрел на Екатерину Ермолаевну:

– У вас что-нибудь случилось?

– Да нет, право, ничего.

Илья Николаевич встал, подошел к двери, выглянул в соседнюю комнату.

– Марьяша, – сказал он приглушенным голосом, как обычно говорят в больницах, – скажи, пусть Луку запрягают. Доктора вот на станцию срочно везти нужно.

Екатерина Ермолаевна поблагодарила Илью Николаевича, сказала, что зайдет проститься, и пошла в палату.

В палате было свежо, но все равно пахло навязчивым запахом больницы – смесью лекарств, среди которых резко выделялся терпкий запах камфары. На ближней к двери кровати, высоко на подушках, согнув колени и выпростав руки из-под серого одеяла, лежал старый пасечник дед Игнат. Он угасал от старости. И в больнице его держали только потому, что старик был одинокий. Дед Игнат встретил Екатерину Ермолаевну равнодушным взглядом старых, выцветших глаз.

Рядом с ним на кровати, отделенной узким проходом да тумбочкой, лежал молодой парень с обмороженными ногами и руками.

У постели Саши на белой табуретке в напряженной позе сидела Прасковья Семеновна. Она ловила каждый вздох, каждый стон, каждое движение сына, готовая без колебания принять на себя ту боль, которую испытывал он.

Прасковья Семеновна повернулась на чуть слышные шаги Екатерины Ермолаевны, и ее потухшие, страдальческие глаза сказали: «Все равно вы, врачи, ничем не можете помочь ни ему, ни мне…»

Екатерина Ермолаевна склонилась над Сашей, прислушалась к его дыханию.

«И этот покинет Александра Александровича, – подумала она, – и останется он один, в полной тишине».

Саша пошевелился, жалобно застонал. Вздрогнула и замерла мать.

– Камфару еще не ввели? – шепотом спросила Екатерина Ермолаевна.

– Только что кололи…

Екатерина Ермолаевна еще раз взглянула на лицо мальчика, на синие пятна под его глазами, над которыми трепетали густые, длинные ресницы. «Все, что осталось, – подумала она, и на ее глаза навернулись слезы. – Бедная мать!»