Но в это время послышался звонок. Алевтина Илларионовна безнадежно махнула рукой. Ксения Петровна не спеша перевязала веревочкой стопку тетрадей, оставила ее на столе, взяла из шкафа журнал, подошла к зеркалу, расчесала короткие седые волосы, счистила рукой соринки с воротника, с плеч и не торопясь пошла в класс.

Ради товарища

День и ночь смешались в представлении Саши. Жизнь он воспринимал только через мучительную боль. В короткие часы, когда он приходил в сознание, ему страстно хотелось жить. В памяти возникали картины прошлого. То он видел себя семилетним мальчуганом и золотым зимним днем шел с мамой по селу, держась за ее руку. То жарким летом он купался в Куде с Мишей, Колей Ласкиным, Сережей и Ваней. Жар, нестерпимый жар жег тело. Он кидался в холодную воду, и тело переставало жечь, боль затихала…

То он стоял в темноте у Стешиных ворот, глядел в ее золотисто-коричневые глаза и спрашивал: «Почему так бывает в жизни: столько девчат вокруг, а любимая только одна?..» Стешины глаза превращались в яркие звезды и летели в темное небо. Он отрывался от земли и тоже летел вслед за ее глазами…

Саша Коновалов лежал в небольшой палате. Отправить его в городскую больницу, потревожить врачи считали невозможным. Слишком сильны были у него ожоги.

Палата, выбеленная белой известью, со светло-желтым, недавно выкрашенным полом, выходила окнами в березовую рощу, летом привлекательную и нарядную, а сейчас голую, заснеженную и такую же грустную, как эта комната, где царствовали боль, тоска и отчаяние.

Кроме Саши, в палате лежали еще трое тяжелобольных. И за всеми с материнской заботой и терпением ухаживала Сашина мать – Прасковья Семеновна. Страдая за сына, отчаиваясь за его судьбу, она не могла спать, не могла находиться без дела. Разумом она не могла поверить в то, что ее мальчик, которого она родила и вырастила, в котором заключалась вся ее жизнь, мог умереть. Но сердце ее замирало от страшных предчувствий.

…Днем, когда больные уснули, Саша затих, перестал стонать и бредить, Прасковья Семеновна задремала сидя, привалившись головой к тумбочке. Она очнулась через несколько минут и испуганно метнулась к сыну.

Он лежал с открытыми глазами, устремленными в одну точку.

– Тебе чего-нибудь надо, Сашенька? – шепотом спросила мать.

– Ничего, – одними губами ответил Саша, не отрывая взгляда от той точки на потолке, которая кружилась, растягивалась, исчезала и снова появлялась.

– Тебе лучше, Сашок? – Прасковья Семеновна пыталась уловить выражение его глаз.

– Скажи им, чтобы… с Александром Александровичем… довели до конца, – раздельно сказал он и закрыл глаза.

Острая боль кольнула сердце Прасковьи Семеновны. Она схватилась за грудь и села на стул.

– Мама, а Стеша приходила?

– Не уходит от больницы, Сашенька! – заливаясь слезами, говорила Прасковья Семеновна. – Вон тут в березках и ходит все время. Сама – как березонька молодая. Кожу просит у нее взять.

– Не надо у нее… А у кого взяли, мама?

– У Сережи да еще у Коли Ласкина.

– Зря это они… – Саша снова закрыл глаза.

Прасковью Семеновну душили рыдания. Она неслышно вышла в коридор. Дверь в комнату врачей была открыта, и она услышала разговор, который не должна была слышать.

– Вы считаете, что надежды нет? – спросил женский голос.

– Никакой, – ответил главный врач. – Все, что мы делаем, делаем для очищения совести. К сожалению, мальчик обречен.

В глазах Прасковьи Семеновны потемнело. Она прислонилась к стене, чтобы не упасть.

В коридор вышел Илья Николаевич, высокий, полный, в кремовом халате, перехваченном на пояснице небольшим пояском.

Он увидел Прасковью Семеновну и понял, что она слышала его слова. Досадуя на свою неосторожность, он сердито сказал:

– Взяли моду допускать в больницу посторонних!

Прасковья Семеновна, маленькая, в серой косыночке на голове, в синем халате, с лицом иссиня-белым, умоляюще посмотрела на него. В ее больших серых глазах было столько страдания, что врачу стало не по себе.

– Пошли бы домой, отдохнули, мамаша, – мягко сказал он.

Прасковья Семеновна не ответила. Врач ушел. Она долго еще стояла в коридоре, потом, цепляясь за стену, медленно пошла в палату.

Илью Николаевича остановила Софья Васильевна:

– Вас в прихожей ребята дожидаются. Верно, всем классом пришли!

– Какие ребята?

– Из школы. Товарищи Коновалова.

– Опять товарищи! Только и делаю, что школьников принимаю! – ворчал Илья Николаевич.

В прохладной пустой прихожей, с желтыми бревенчатыми стенами и такими же желтыми скамьями с решетчатыми спинками, у большой холодной печи, занимающей треть стены, стояли мальчики и девочки. Их было не меньше тридцати, учащихся седьмых – десятых классов.

Илья Николаевич открыл дверь и удивился, что ребят было так много и что в прихожей, где они собрались, стояла необыкновенная тишина.

От толпы отделился Миша.

Как и все другие мальчики, он держал в руках шапку и безжалостно теребил ее белую меховую оторочку.

– Здравствуйте, Илья Николаевич! – сказал Миша и сделал какой-то странный полупоклон. – Вот все мы согласны дать кожу Саше Коновалову.

У Ильи Николаевича от изумления подскочили брови.

– Список вот, пожалуйста! – Миша расстегнул темно-коричневый меховой тулупчик с длинным ворсом, из бокового кармана черной вельветовой куртки достал бумажку и протянул ее врачу.

Илья Николаевич взял список, повертел его в руках.

– Это ведь очень больно, ребята! – сказал он.

– Мы знаем! – вздохнул самый маленький школьник в пальто с отцовского плеча.

– У Сережки взяли кожу, у Пипина Короткого – тоже. Они же вытерпели. Вот с меня и начните, я первый в списке, – сказал Миша и начал снимать тулуп. Руки у него заметно дрожали.

Доктор остановил его:

– Что ж, ребята, когда нужно будет, я вас по этому списку позову… Комсомольцы вы?

– Комсомольцы! – хором ответили ребята.

– Саша-то нашим секретарем был… Надолго, доктор, мы без вожака-то? – спросил Миша.

Он смотрел на доктора вопросительно и требовательно.

– Скрывать не стану, состояние Коновалова тяжелое…

– Он может умереть? – широко открывая большие, голубые глаза, спросил Никита.

Доктор вскинул брови, склонил голову, развел руками.

Несколько мгновений прошли в полной тишине.

– Возьмите кожу прямо сейчас!.. – умоляюще сказал Миша.

– Понадобится – обязательно возьмем, – пообещал Илья Николаевич. – Ну, а теперь до свидания!

«Оставь меня…»

С той минуты, когда на пожаре Стеша услышала крики о помощи и кто-то в толпе назвал Сашино имя, с той самой минуты для нее время словно остановилось, показалось, что молодость ушла и на свете осталась она одна-одинешенька, со своими несбывшимися мечтами, со своим неисходным горем.

Расталкивая толпу, она пробралась к мастерской и увидела, как вынесли Сашу с запрокинутой головой, с бесчувственно повисшими руками. Она думала, что он мертв, и не могла совладать с собой. Заломив руки, она закричала так, что вокруг нее все затихло.

Вместе с матерью Саши и его школьными друзьями она бежала за носилками до больницы, ничего перед собой не видя, спотыкаясь, как слепая. В больницу пустили только мать. Но толпа не расходилась, и среди Сашиных друзей у крыльца стояла и Стеша, без кровинки в лице, и ждала, как распорядится судьба.

Вот тогда-то в первый раз на крыльцо вышла Софья Васильевна и сказала:

– Состояние тяжелое. Ожоги занимают очень большую площадь. В сознание еще не приходил. Да и хорошо: хоть боли не чувствует.

Стеша отделилась от толпы, бросилась в березовую рощу, обхватила руками тонкое деревце, прижалась к нему щекой и неутешно заплакала. Вскоре ее нашла Зина Зайцева. Она обняла подругу и стала утешать:

– Ну успокойся, жив же он. Молодой, здоровый, выживет обязательно! Поправится, снова придет, сядет за свою парту. – И не удержалась, сказала то, что слышала в толпе: – Говорят, ожоги сильные, особенно лицо. Ну, пусть следы останутся. Ты же его не разлюбишь за это?