— Давай не будем забираться в дебри гедонизма, — сказал Свобода с усталым раздражением. — Я хочу, чтобы мои дети стали настоящими людьми.

— Другими словами, не только личностям, но и культурам личностей присущ инстинкт самосохранения, — пробормотал Вульф. — Очень хорошо. Согласен с тобой. Наша личная культура, твоя и моя, особое значение придает умственным способностям — может быть, даже чересчур большое значение, если это касается человека, обладающего безупречным здоровьем. Тем не менее мы считаем, что выбрали самый лучший образ жизни. Наша культура поглощается другой, новой, которая возвеличивает неопределенные подсознательные и внутренние функции организма. Мы становимся похожи на еврейских фанатиков, английских пуритан, русских староверов — на любую секту, пытающуюся восстановить определенные основы, которые, как чувствуют члены этой секты, начали расшатываться. (А на самом деле, как и все другие, мы создаем нечто совершенно новое, но давай не будем накидывать узду на твои прекрасные, хотя и питаемые самонадеянностью, устремления, углубляясь в анализ). Подобно им, мы вступаем во все более острое противоречие с окружающим нас обществом. В то же время наше учение становится популярным среди людей какого-то определенного класса и распространяется по всему миру. Это, в свою очередь, настораживает приверженцев существующего порядка. Они начинают действовать, чтобы ослабить наше влияние. Мы реагируем в ответ. Разногласия усиливаются…

— Ну и что? — нетерпеливо перебил его Свобода.

— А то, — ответил Вульф, — что я не представляю себе, каким образом мы можем избежать обострения конфликта, при котором физическое насилие станет самым действенным методом. Но я лично против того, чтобы бедные учителя, не имеющие никаких дурных намерений, попадали в больницы.

Свобода порывисто выпрямился.

— Уж не имеешь ли ты в виду еще одно восстание? — воскликнул он.

— Во всяком случае, не такое, как последнее, потерпевшее полное фиаско, — сказал Вульф. — Зачем нам разделять участь староверов? Мы должны взять в качестве аналога Содружество Пуритан. Нам потребуется терпение, да и осторожность, друг мой. Организация — вот что нам необходимо. Не обязательно соблюдать разные формальности, главное — мы должны научиться действовать как единое целое, как группа. Достичь этого будет несложно: ты не единственный, кого новая школьная система приводит в негодование. Будучи объединены в организацию, мы сможем дать почувствовать нашу силу. Например, можно устраивать бойкоты, давать взятки должностным лицам, и, пожалуйста, не падай в обморок, если я скажу, что Нижний уровень может в изобилии предоставить убийц по очень сходным ценам.

— Понятно, — голос Свободы звучал уже несколько спокойнее. — Давление. Да. Возможно, нам удастся хотя бы восстановить наши школы, если не удастся нечто большее.

— Давление, однако, вызовет ответное давление. Это вынудит нас еще больше усилить свой нажим. Возможно, и даже весьма вероятно, что в итоге начнется война.

— Что? Нет!

— Или государственный переворот. Но все-таки гражданская война наиболее вероятна. А поскольку некоторые офицеры армии и полиции уже присоединились к конституционализму и мы можем надеяться завербовать еще, то у нас есть шанс выиграть. Если, конечно, мы будем действовать осторожно. Такое дело нельзя искусственно подгонять. Но… мы могли бы начать потихоньку запасать оружие.

Свобода вновь пришел в раздражение. Он видел на улицах мертвецов, когда был еще ребенком. На сей раз дело могло бы дойти даже до смертоносной силы ядерной бомбы или до искусственной чумы. И можно ли будет потом что-нибудь восстановить на этом усовершенствованном шарике?

— Мы должны найти другой выход, — прошептал он. — Мы не должны позволить, чтобы дело зашло так далеко.

— Возможно, нам просто придется избрать этот путь, — сказал Вульф. — Так или иначе, нужно чем-нибудь пригрозить. В противном случае мы вынуждены будем просто отправиться к праотцам.

Вульф посмотрел на профиль сидевшего рядом с ним человека, четко вырисовывающийся на фоне звездного неба. Буквально у него на глазах он каменел в решимости, которая могла впоследствии превратиться в фанатизм. Вульф чуть было не прочел вслух мысли Яна Свободы, но сумел вовремя сдержать себя.

Комиссар Свобода посмотрел на часы.

— Убирайтесь, — сказал он. — Проваливайте все.

Удивленные охранники повиновались. Только Айязу остался, как всегда, ему не нужно было ничего говорить. Некоторое время в большом зале не было слышно ни слова.

— Ваш сын сейчас придет, да? — спросил японец.

— Через пять минут, — ответил Свобода, — он будет точен, насколько я его знаю. Но вообще-то времена меняются, а мы не разговаривали с ним уже целую сотню лет.

Он почувствовал, что уголок его рта нервно подергивается. Этот проклятый тик никак не хотел успокаиваться, чтоб ему провалиться до седьмого круга, Дантова ада! Ну, перестань же, ну, пожалуйста! — похожий на карлика человек выбрался из кресла и захромал через весь зал к прозрачной стене.

Внизу мерцали нагретые купола башен и стальные магистрали, но в бледном небе царила зима, и морозное солнце казалось ужасно далеким. Затянулась в этом году зима. Свобода сомневался, кончится ли она вообще когда-нибудь.

Правда, время года не имело большого значения, если жизнь протекала в служебных помещениях. Но ему бы хотелось вновь увидеть, как цветет вишневый сад на крыше этого дома. Сам он никогда не позволял разводить на крыше зелень. Ему хотелось сохранить на земле хотя бы жалкие остатки естественной природы.

— Интересно, неужели в этом причина увядания технологической цивилизации? — вслух размышлял он. — Возможно, дело даже не в истощении ресурсов, не в бесконтрольной одержимости воспроизводства, не в падении грамотности и распространении мистицизма и тому подобном. Возможно, это всего лишь следствие, а настоящая причина заключается в коллективном бессознательном мятеже против всего этого металла и машин. Если мы возникли среди лесов, разве мы отважимся вырубить на Земле все деревья?

Айязу не ответил. Он привык к таким монологам своего хозяина, и его маленькие глазки были полны сочувствия.

— Если это так, — продолжал Свобода, — то тогда мои маневры, возможно, не служат никакой конечной цели. Но что поделаешь, мы — люди практические — не можем позволить себе, тратить время на остановки и размышления.

Собственный сарказм привел его в несколько приподнятое расположение духа. Он вернулся, сел около своего стола и стал ждать, зажав между пальцами сигарету.

Едва пробило девять, дверь отворилась, и вошел Ян. Первая мысль потрясенного Свободы была о Бернис.

О, Господи, он совсем забыл, что у мальчика глаза точно такие же, как у Бернис, а она уже шестнадцать лет, как лежит в земле. Несколько секунд он сидел в полнейшей отрешенности.

— Итак? — холодно произнес Ян.

Свобода обхватил себя за худые плечи и сказал:

— Садись.

Ян пристроился на краешке стула и посмотрел на отца. Старый Свобода отметил, что сын похудел и стал более нервным, юношеская неуклюжесть его исчезла. Лицо над простым голубым мундиром застыло в строгой непреклонности.

— Куришь? — спросил Комиссар.

— Нет, — ответил Ян.

— Надеюсь, дома все в порядке? Твоя жена? Дети?

Про себя Комиссар подумал: «У большинства людей есть право видеть своих внуков. Ах, перестань пускать сопли, консервированный Макиавелли!»

— Физически все здоровы, — сказал Ян. Голос его был подобен металлу. — Вы, Комиссар, человек занятой. Я не хочу отрывать у вас время по пустякам.

— Нет, безусловно, нет, — Свобода сунул в рот сигарету, вспомнил, что все еще держит в руке вторую сигарету и яростно смял ее.

Самообладание наконец вернулось к нему, и тон его стал сухим:

— Когда впервые возник вопрос о необходимости совещания между мной и представителем новой Конституционалистической Ассоциации, мне казалось наиболее естественным встретиться с вашим президентом, мистером Вульфом. Возможно, кажется странным, что вместо чего я выбрал тебя, ведь ты всего лишь мечтатель, состоящий членом вашего политического комитета.