Делегаты утвердили проект без замечаний.

Перезахороняли ночью, тайно, по-воровски. Накануне москвичи каким-то образом узнали о затеянном. На Красной площади собирались группы людей. Бывший командир отдельного Кремлевского полка Ф. Конев рассказывал мне: для того, чтобы выяснить настроения людей, он переоделся в гражданскую одежду, смешался с толпами. Велись возбужденные разговоры. Содержание их можно было свести к следующему: «Почему этот вопрос решили, не посоветовавшись с народом?»

К 18 часам того же дня наряды милиции очистили Красную площадь и закрыли все входы на нее под тем предлогом, что будет проводиться репетиция техники войск Московского гарнизона к параду.

Ф. Конев подтвердил слова Н. Мухитдинова о первоначальном замысле перезахоронить Сталина на Новодевичьем кладбище.

— Меня вызвал в здание правительства заместитель начальника управления охраны Кремля полковник В. Чекалов и приказал подготовить одну роту. Он так и сказал: для перезахоронения Сталина на Новодевичьем кладбище. Спустя некоторое время он позвонил мне по телефону и сказал, что захоронение будет за Мавзолеем Ленина у Кремлевской стены.

Ф. Конев рассказал мне, что, когда стемнело, место, где решено было отрыть могилу, обнесли фанерой и осветили электрическим прожектором. Примерно к 21 часу солдаты выкопали могилу и к ней поднесли 10 железобетонных плит размером 100 х 75 сантиметров. Силами сотрудников комендатуры Мавзолея и научных работников тело Сталина изъяли из саркофага и переложили в дощатый гроб, обитый красной материей. На мундире золотые пуговицы заменили на латунные. Тело покрыли вуалью темного цвета, оставив открытым лицо и половину груди. Гроб установили в комнате рядом с траурным залом в Мавзолее.

В 22. 00 прибыла комиссия по перезахоронению, которую возглавлял Н. Шверник. Из родственников никого не было. Чувствовалось, что у всех крайне подавленное состояние, особенно у Н. Шверника.

Когда закрыли гроб крышкой, не оказалось гвоздей, чтобы прибить ее. Этот промах быстро устранил начальник хозотдела полковник Б. Тарасов. Затем пригласили восемь офицеров Кремлевского полка, которые подняли гроб на руки и вынесли из Мавзолея через боковой выход.

В это время на Красной площади проходили стройными рядами автомобили, тренируясь к параду.

К 22 часам 15 минутам гроб поднесли к могиле и установили на подставки. На дне могилы из восьми железобетонных плит был сделан своеобразный саркофаг. После минутного молчания гроб осторожно опустили в могилу. Предполагалось гроб сверху прикрыть еще двумя железобетонными плитами. Но полковник Б. Тарасов предложил плитами не закрывать, а просто засыпать землей.

По русскому обычаю, кое-кто из офицеров, в том числе и Ф. Конев, украдкой бросили по горсти земли, и солдаты закопали могилу, уложив на ней плиту с годами рождения и смерти Сталина, которая много лет пролежала в таком виде до установления бюста.

И Никита Сергеевич, и его сын Сергей, и зять Алексей Аджубей, предвосхищая неизбежные вопросы будущих историков и политиков, сами спрашивали, были ли какие-то сугубо личные причины, амбиции, толкнувшие Хрущева на решительный шаг во время ХХ съезда — на второй доклад?

Обойти молчанием этот вопрос было нельзя. Уйти от него значило бы дать повод для многозначительных умозаключений. И все трое последовали классическому правилу: лучший способ защиты — это наступление.

По версии А. Аджубея, в дни дежурства у постели умиравшего Сталина домой Никита Сергеевич (он делил это дежурство с Булганиным) приезжал всего на несколько часов, осунувшийся, почерневший, мало говорил, вновь уезжал на Ближнюю дачу. В траурной толпе потерялись и пропадали чуть ли не сутки его сын и младшая дочь — потрясенные случившимся и рвавшиеся в Колонный зал, чтобы проститься с вождем. В один из дней Никита Сергеевич взял с собой Раду, и она, оставив грудного ребенка, до ночи пробыла у гроба, не имея сил уйти. В последние траурные минуты Хрущев плакал, как и многие другие, и не стеснялся своих слез.

Вместе с партией, которую вел Сталин, рядом со Сталиным прошла вся его жизнь. Приехав в 1929 году с Украины в Москву, в Промышленную академию, где учились наиболее энергичные, талантливые партийцы с мест, Хрущев стал не только прилежным студентом горного факультета. Вскоре его избрали секретарем парткома академии. В академии училась и жена Сталина, Аллилуева, она тоже была членом парткома.

Хрущев активно участвовал в острейшей борьбе с троцкистской оппозицией. По-видимому, Каганович, бывший в ту пору секретарем МГК партии и знавший Хрущева еще по Украине, мог рассказать о нем Сталину.

Никита Сергеевич не часто вспоминал о том, как он попал в верхние партийные круги. Иногда, уже в пенсионные годы, он мог отложить книгу, задуматься и, как бы для себя, вернуться в прошлое.

Что могло заставить Хрущева выйти на трибуну с докладом о Сталине? Чем объяснялась его решимость? Нелепо было бы утверждать, что Хрущев вовсе не знал о массовых репрессиях или не чувствовал себя виновным. Он сам говорил, что те, кто работал рядом со Сталиным, не могут снять с себя ответственности, но она должна быть соразмерной. Нина Петровна обронила как-то фразу о том, что только после ХХ съезда Никита Сергеевич отдал начальнику своей охраны пистолет, который хранился в его спальне. Сам Хрущев редко делился подробностями о ночных сталинских обедах-заседаниях, но одной, как бы дежурной реплике Сталина придавал особое значение. Сталин мог вдруг, прервав застолье, спросить кого-либо из присутствовавших: «Что-то у вас сегодня глазки бегают?»

«Бегающие глазки» были плохим признаком. Вопрос этот и долгая пауза вслед обескураживали. В последние месяцы жизни Сталина на таком ближайшем «прицеле» вождя были Молотов, Микоян, Ворошилов. Что это значило, каков следующий шаг, им было прекрасно известно. Знал, конечно, это и Хрущев.

Поэтому, наверное, и носил с собой пистолет? Звучит красиво. А польза от этого пистолета какая? Отстреливаться от охраны, которой Сталин даст приказ его арестовать, заподозрив, что и у него «глазки забегали»? Ну разве что застрелиться самому! Но способен ли на такой поступок жизнелюбивый плясун и весельчак Никита Сергеевич?

По мнению хрущевского зятя, мотивы выступления с докладом о культе личности Сталина на ХХ съезде — следующие. К 1956 году десятки известнейших партийных работников, военных деятелей, дипломатов, писателей, ученых были реабилитированы. С мертвых снимались ложные обвинения, их имена очищались от наветов и диких оговоров. Живым нужно было не просто участие, извинения, восстановление чести и достоинства. Им вернули паспорта, выдали денежную компенсацию, помогли устроиться с жильем, подыскали работу. Но требовалось и открыто сказать о тех трагических процессах, которые приобрели массовый характер. Уже до ХХ съезда и, конечно, в ходе заседаний у Хрущева крепло убеждение, что сказать откровенно об этом прежде всего должна партия. Соответствующий материал, который готовила специальная комиссия ЦК, куда входили большевики-ленинцы, вернувшиеся из лагерей и ссылок, в один из последних дней работы съезда лег на его стол.

Многие подробности о «врагах народа» начали доходить тогда до Хрущева, открывая истоки и размах массовых репрессий. Наверное, стыд и ужас соседствовали в его душе. Конечно, он был причастен к репрессиям и гибели многих товарищей, ставил свою подпись на приговорах «особых» совещаний и троек.

Разные варианты восстановления истины и справедливости занимали ум Хрущева, но бесспорно одно: он не испугался личной ответственности, душа его не зачерствела.

Никита Сергеевич много раз вспоминал ночь перед последним днем работы съезда. Тогда он еще раз перечитал страницы доклада, и ему померещилось, что он слышит голоса погибших товарищей. Что творилось в его душе? Его, конечно, угнетала вина перед ними.

У каждого свое право судить Хрущева за такой поворот ХХ съезда, за ту роль, которую он сыграл в истории нашей страны и партии. Бесспорно, по-видимому, одно: этот съезд никого не оставил равнодушным. Стало ясно, что за зло, за преступления против народа рано или поздно придется нести ответ, что из молчания не возникнет прощения.