Тогда же, 13 февраля, было решено подключить к работе над докладом, кроме Поспелова, и других секретарей ЦК.

18 февраля Хрущеву представляется первый вариант доклада.

19 февраля Хрущев диктует доклад стенографисткам, взяв за основу представленный ему проект.

«Надиктованный» доклад был разослан членам и кандидатам в члены Президиума ЦК, которые сделали свои замечания, но в целом одобрили текст.

23 февраля доклад был полностью готов.

Словом, никакого личного экспромта. Полнейшая коллегиальность. Следовательно, в мемуарах Хрущева очень мало истины.

С текстом секретного доклада Хрущева на ХХ съезде вообще какая-то мистика. Я неоднократно беседовал с доктором философских наук профессором Николаем Николаевичем Михайловым, с которым вместе работал в ЦК КПСС, только я в идеологическом отделе, он в общем.

Ему пришлось быть одним из тех, кто в 1989 году готовил к печати в журнале «Известия ЦК КПСС» доклад Н. С. Хрущева на закрытом заседании ХХ съезда. Тогда Николай Николаевич отвечал за подготовку архивных документов и исторических публикаций в этом журнале. Мы понимали, что публикация доклада станет сенсацией, и надо ли рассказывать, с каким волнением и журналистским азартом готовили к печати этот документ? Документ, спрятанный на долгие 33 года в архиве VI сектора общего отдела ЦК КПСС — так был зашифрован архив Политбюро.

Те, кому приходилось работать с подобного рода докладами, знают, что существуют три варианта их оригинальных текстов: 1. Доклад, который произнес выступающий. 2. Правленая стенограмма этого доклада. 3. Опубликованный текст.

Понятно, что они, как правило, неидентичны, и, строго говоря, подлинно оригинальный текст — это произнесенный текст. Ведь, выступая с трибуны, именитый докладчик (а у Хрущева, как впоследствии у Горбачева, это происходило сплошь и рядом) отвлекается от написанного текста, реагирует на настроение и реплики аудитории, дает волю сиюминутным эмоциям, иногда его, что называется, «заносит», словом, выступает живой человек, и этим все сказано. Другое дело — отпечатанная по горячим следам стенограмма, которую принято давать на правку самому выступающему. В ней возможны авторские правки речевых огрехов, изъятие откровенных неуклюжестей и сказанных в запальчивости «глупостей», приглушение эмоций и т. п. Что же касается текста для печати, то он может отличаться от произнесенного весьма и весьма существенно: вступают в силу соображения политической конъюнктуры, сохранения партийной и государственной тайны, ожидаемого пропагандистского эффекта и т. п.

Так вот, публикация секретного доклада Хрущева готовилась по «третьему варианту». То есть в распоряжении Михайлова была отпечатанная типографским способом брошюра с грифом «не для печати». Такая брошюра рассылалась в 1956 году в партийные организации и зачитывалась на партийных и комсомольских собраниях. Эта брошюра печаталась по правленому тексту, который Хрущев разослал членам Президиума ЦК только 1 марта.

Возникает вопрос: насколько идентичен этот текст тому, что говорил Хрущев? Стенограммы в архиве не было — она на съезде не велась. Но машинописный-то текст произнесенного 25 февраля доклада должен был сохраниться в архиве? Должен, но… не сохранился. Потерян!

С тех пор прошло много лет, архив Политбюро давно стал президентским архивом, но, как признался бывший руководитель Росархива профессор Р. Пихоя, окончательный вариант доклада (тот текст, который зачитывал сам Хрущев на съезде) до сих пор так и не найден.

Странная потеря. ЦК КПСС не то учреждение, где можно было потерять «исторический доклад» партийного вождя. Отсутствует и магнитофонная запись (а она наверняка велась). Изъять их из архива Политбюро мог только сам «хозяин» или его «наследники», но это тоже маловероятно. К изъятию (по существу, воровству) пришлось бы подключать работников архива, в тайне это не сохранишь. Другое дело, что оригинал доклада можно было не отдать в архив. Но почему?

«Так ли это важно?» — спросит современный читатель. Главное, что доклад опубликован, а нюансы интересны сегодня только историкам. В общем-то, это верно. И все же очень любопытно, какие изменения претерпел доклад за время от 25 февраля, когда он был произнесен, до 5 марта, когда его разослали в виде брошюры? Что вставил и что вычеркнул из своей исторической речи Хрущев, отдавая ее для распространения? Узнаем ли мы это когда-нибудь? Трудно сказать.

О реакции местных партийных органов на закрытое письмо ЦК КПСС с текстом секретного доклада Хрущева известно мало. Если верить официальной партийной информации, поступавшей из ЦК компартий союзных республик на Старую площадь в Москву, то в парторганизациях встретили зубодробительную критику в адрес Сталина с воодушевлением, чтение доклада сопровождалось чуть ли не овациями. Но вот прошло время, и события полувековой давности предстали в другом, более близком к правде свете.

Как-то М. С. Горбачев вспомнил хрущевские времена. Он тогда работал в комсомоле. В Ставропольский крайком КПСС тоже поступила брошюра с текстом доклада Хрущева на закрытом заседании ХХ съезда.

Встал вопрос: как реагировать комсомолу? Пришли к общему мнению: наиболее подготовленные работники должны включиться в разъяснительную работу итогов ХХ съезда среди молодежи. План комсомольских действий согласовали в крайкоме партии. Горбачева направили в Ново-Александровский район. Ситуацию он застал там, можно сказать, типичную. Секретарь райкома партии по идеологии Н. И. Веретенников, к которому Горбачев зашел по приезде, узнав о его миссии, выразил искреннее сочувствие. Он, как понял Горбачев, считал, что его просто «подставили». Во всяком случае, сам находился в полнейшем смятении и абсолютно не знал, что делать. «Откровенно скажу тебе, — заметил он, — народ осуждения «культа личности» не принимает».

Что скрывается за ссылками на народ, Горбачев, по его словам, уже знал — чаще всего это настроения аппарата. И решил, что необходимо самому почувствовать настроения людей. Две недели он провел в районе, ежедневно встречался с комсомольцами, беседовал с коммунистами. Впечатления были сложные. У части собеседников, особенно в молодежной, интеллигентской среде, а также тех, кого в той или иной мере коснулись сталинские репрессии, тема «культа» находила живой отклик. Другие просто отказывались верить приведенным в докладе фактам, категорически не принимали оценки деятельности и роли Сталина. Третьи — и таких было немало, — не сомневаясь в достоверности фактов, задавали один и тот же вопрос: «Зачем?» Зачем публично выносить «сор из избы», зачем открыто говорить об этом и будоражить народ?

Горбачев признавался, что его поразила и та версия объяснения репрессий, которая сформировалась в сознании многих простых людей. Мол, наказаны в 30-х годах Сталиным были те, кто притеснял народ. Вот им и отлились наши слезы. И это говорилось в крае, который прошел через кровавую мясорубку страшных тридцатых годов!

В «верхах», кто интуитивно, кто вполне осознанно, сразу поняли, что критика Сталина — это критика самой системы, угроза ее существованию, а стало быть, благополучию власть имущих. Это стало особенно очевидным, когда на первых же собраниях, посвященных ХХ съезду, руководство всех уровней услышало в свой адрес: «А где же вы тогда все были?»

Андропов, являвшийся в то время послом СССР в Венгрии, позже рассказывал Горбачеву, что сразу же после ХХ съезда его неожиданно пригласил на охоту тогдашний венгерский лидер Матиас Ракоши. Когда остались одни, Ракоши по-русски сказал (явно рассчитывая на то, что разговор будет передан в Москву): «Так делать нельзя. Не надо было торопиться. То, что вы натворили на своем съезде, это беда. И я еще не знаю, во что она выльется и у вас, и у нас».

Уже в первые дни пребывания в районе Горбачев понял, что нужны не публичные речи, а откровенные дружеские беседы. Свои наблюдения и предложения после этой командировки он передал в крайком партии, и они вызвали интерес. Казалось, все прошло сносно. Но удовлетворения он не почувствовал. Вопросов только прибавилось, многие из них оставались без ответа. И он понял, что одной из главных причин этого являлся сам доклад Хрущева. Он носил не аналитический, не «рассуждающий», а, как выразился Горбачев, сугубо личностный, «эмоционально-обличающий» характер. Не доказывал, а бил по нервам. Сводил причины многих сложнейших политических, социально-экономических, социально-психологических процессов к дурным чертам личности самого «вождя». Надо было идти по пути более глубокого анализа. Но, увы…