— В таком случае я беру на себя всю ответственность, сделаю этот доклад и оглашу документы о репрессиях, затрагивающие некоторых присутствующих здесь.
Понимая, естественно, о каких материалах и о ком идет речь, Маленков ответил:
— Мы тоже можем огласить документы, касающиеся тебя.
После небольшого перерыва состоялось новое обсуждение. В конце концов договорились о следующем. Никита Сергеевич, идя на уступки ради получения принципиального согласия, предложил:
— Давайте будем демонстрировать на съезде коллегиальность у нас в Президиуме и единство в руководстве. С этой целью переизберем всех присутствующих здесь членов Президиума ЦК, избранных на совместном совещании 4–6 марта 1953 года. Доклад по культу личности сделаем закрытым, без иностранных гостей и приглашенных.
Согласились. Затем договорились, что обсуждения доклада о культе личности не будет. Можно, мол, принять короткое решение, а потом, попозже, развернуть его в постановление ЦК КПСС.
Членам ЦК, которые должны были работать с иностранными делегациями, приглашенными на съезд, поручили сразу же после заседания встретиться с ними и перечислить основные положения доклада о культе личности Сталина и о намечаемых в связи с этим шагах. Так относительно благополучно завершилась последняя часть подготовки съезда.
Все вопросы повестки дня съезда, включая выборы, прошли, как всегда, гладко, без каких-либо осложнений.
Наступил день 25 февраля, день закрытого заседания. Председательствовавший Булганин дал слово Хрущеву, объявив вопрос: «О культе личности и его последствиях». И сразу же в зале воцарилась тишина.
— Никита Сергеевич подошел к трибуне, уверенно начал говорить, — вспоминает Н. А. Мухитдинов. — В первом ряду, слева от Булганина, сидели Ворошилов и Молотов, а сразу за ними, во втором ряду — Жуков и я. Георгий Константинович нагнулся к впереди сидящим, и они шепотом фиксировали каждое отклонение от уже обсуждавшегося текста. Я сосредоточенно следил за реакцией зала, а также, естественно, внимательно и взволнованно слушал доклад.
По словам Мухитдинова, сначала делегаты слушали Хрущева в напряженной тишине. Но вот постепенно то в одном, то в другом месте зала начала проявляться реакция на услышанное — возгласы в виде поддержки, одобрения или возмущения, иногда вспыхивали аплодисменты. Никита Сергеевич много раз отклонялся от текста и говорил от себя. Именно эти моменты своей откровенностью и искренностью вызывали наибольшие эмоции. Наконец он закончил, и зал, находившийся в начале доклада в шоковом состоянии, теперь аплодировал ему. Договорившись о том, что сейчас нецелесообразно проводить обсуждение, приняли документ: постановление ХХ съезда КПСС по докладу Н. С. Хрущева «О культе личности и его последствиях».
В конце восьмидесятых годов в Центральном партийном архиве (ныне РЦХИДНИ — Российский Центр хранения и изучения документов новейшей истории) я читал рукописный вариант доклада «О культе личности и его последствиях», подготовленный П. Н. Поспеловым. И тут объявился человек, заявивший, что он был причастен к обоим докладам Хрущева на ХХ съезде — отчету ЦК съезду и к докладу о культе личности. Имя этого человека — Шепилов. Кто же из них готовил доклад — Поспелов или Шепилов?
— До съезда капитального обсуждения доклада не было, — рассказывал мне Шепилов во время одной из наших вечерних встреч на Старой площади. — Это точно. Говорили об этом — да, но возможность выйти на съезд с докладом многих просто пугала. Я действительно принимал участие в написании части этого доклада. Это было так. Я выступил в прениях по отчету ЦК на второй день работы съезда, значит, 15 февраля, так? После выступления я сел в президиуме, у колонны справа. Подошел Хрущев: «Я с этими (Молотовым, Кагановичем…) ничего не могу сделать, а выступить все-таки хочу с развенчанием культа. Поможете?» Я кивнул. «Тогда поедем!» Дело в том, что еще до съезда в личных беседах мы много обговаривали этот вопрос по всем параметрам. Я его полностью поддерживал. Хрущев высказывался о сталинских репрессиях откровенно, с ненавистью, говорил о необходимости реабилитировать миллионы людей. Когда мы приехали на Старую площадь, Никита Сергеевич оставил меня в моем кабинете, где я два с половиной дня сидел и писал. При этом, когда я спросил, что он считает нужным написать, коротко бросил: «Мы все с вами обговорили. Действуйте!» Он дал мне полный карт-бланш.
По словам Шепилова, он написал текст на листах бумаги. При этом никаких особых материалов у него под рукой не было, только текст Поспелова. Рукопись отдал Хрущеву, а сам поехал на съезд. Когда он потом читал доклад, Шепилов находил в нем целые абзацы. Но текст кто-то перелопатил. Кто делал окончательный вариант? Сам Хрущев?… Тогда это были диктовки, ибо Никита Сергеевич сам никогда не писал: у него были трудности с орфографией, и он это знал. Шепилов вспомнил забавный эпизод: он видел всего одну его надпись на документе в таком варианте: «Азнакомица». Может быть, компоновали доклад помощники Хрущева — Лебедев, Шуйский? Неизвестно.
И хотя Шепилов скромно просил меня не делать его соавтором Хрущева, в архиве не удалось обнаружить ни рукописи Шепилова, ни даже машинописного текста.
Ушедшему в 1990 году в отставку с поста первого заместителя председателя КГБ СССР Ф. Д. Бобкову тоже часто вспоминалось то время. Вглядываясь в пятидесятые годы с высоты девяностых, осмысливая причинно-следственные связи бурных событий, свидетелем или участником которых он был, Филипп Денисович искал ответы на мучавшие его вопросы. Почему распался Советский Союз? В чем причина краха Коммунистической партии?
Бобков прекрасно понимал, какую внутреннюю борьбу пришлось выдержать Хрущеву, прежде чем он решился на низвержение божества, чего ему стоило выйти на трибуну ХХ съезда! Филипп Денисович в числе немногих сотрудников госбезопасности оказался в Колонном зале, когда там устанавливали гроб с телом Сталина. По прошествии времени забылось, были ли там все члены комиссии по организации похорон, но молодому лубянскому офицеру очень хорошо запомнился плачущий Хрущев. Плакали все, но Никита Сергеевич рыдал особенно безутешно.
Бобков верил в искренность тех слез так же, как верил и в его желание открыть народу всю правду о злодеяниях Сталина, снять с партии тяжелый груз прошлого и начать новую жизнь.
Не все тогда шло гладко. Идеи ХХ съезда с трудом пробивали дорогу. В одних кругах они находили широкую поддержку, в других встречали сопротивление, чаще всего скрытое, подспудное. Немало было руководителей во всех областях хозяйственной и политической жизни, не исключая ЦК партии и КГБ, которые не могли принять и не принимали критику Сталина. Это объяснимо. Сталин являлся символом величия государства для подавляющего большинства населения страны и далеко за ее пределами.
Понимая шаг Хрущева и одобряя его, Бобков вместе с тем полагает, что последующие действия необходимо было тщательно продумать, чтобы не вносить сумятицу в умы людей и не раскалывать общественное мнение.
Прежде всего из доклада не следовало делать тайну для советских людей. Он ведь так и не был обнародован в Советском Союзе, хотя неоднократно публиковался на Западе. Причины порождения культа, по сути, не подвергались серьезному анализу, развенчивание его ограничивалось констатацией самого явления, что, безусловно, не способствовало извлечению уроков и выработке мер, которые препятствовали бы созданию новых культов.
Еще до ХХ съезда началась реорганизация спецслужб, созданных при Сталине. В марте 1954 года был образован Комитет госбезопасности при Совете Министров СССР. Его председателем назначили И. А. Серова, до того работавшего заместителем министра внутренних дел. Держался Серов очень уверенно, раскованно, по-хозяйски. И это не случайно: когда Хрущев был первым секретарем ЦК партии Украины, Серов возглавлял наркомат внутренних дел, там и началась их дружба.
Кстати, ни Хрущев, ни Серов в те годы не только не препятствовали репрессиям на Украине, а способствовали их усилению. С прибытием Хрущева в Киев сместили с должности наркома внутренних дел старого чекиста, делегата ХVII съезда ВКП(б) Балицкого, сдерживавшего репрессии. Возглавив НКВД, Серов взялся круто «поправлять» медлительность Балицкого. Репрессии на Украине приобрели массовый характер.