Расползается…

— Вот увидишь, завтра все уже будет по-прежнему. Пробки, суета, разговоры. Столько смертей за один день — это, конечно, трагедия, но уже завтра все начнет забываться.

— Хотелось бы…

А если завтра будет только хуже?

Когда он вернулся домой, в квартире было пусто и одиноко. Как, впрочем, и всегда. Типичное холостяцкое жилище, хранившее память о женских руках, но, увы, только память. Аня бывала здесь только в гостях, не ощущая себя хозяйкой. А в последнее время ему все чаще хотелось, чтобы у его квартиры была именно хозяйка…

Женя переоделся, как всегда после приступа беспамятства вдумчиво разглядывая одежду. Первое время — с ужасом, ожидая увидеть на ней капли крови, а потом — уже просто по привычке. Как всегда — ничего. Ни крови, ни каких-то иных следов. Как всегда, по земле он не валялся, никого не бил, и вообще, как будто просто прокатился туда обратно на автобусе. Знать бы еще, зачем?

Внутри вас — зло!

Связано ли это с его «отключками»? А если да, то что делает это зло, когда его сознание отсутствует? И что такого произошло в его детстве, что он не может, или не хочет этого вспомнить?

Решение проблемы пришло в голову само, и Женя поразился тому, что раньше не додумался до этого. Позвонить родителям! Он может не помнить чего-то происшедшего в детстве просто потому, что был мал, но разве родители могут не помнить того, что произошло с их сыном? Не раздумывая более, он набрал номер телефона родителей.

— Да… — раздался в трубке усталый голос мамы.

— Привет! Как у вас там?

— Да как обычно… — мать оживилась. Еще бы, он, ведь, не звонил родителям уже дня два, а она хоть и давно свыклась с тем, что ее сын теперь живет один, но все равно скучала. — Новости смотрим. Везде только про наш городок и говорят.

— Не удивительно. Сегодня один псих на Дашу напал.

— Да что ты! — ужаснулась мать. — Из этих? Ну, голые которые?

— Из них самых! Но ты не переживай, все в порядке. Отделалась испугом и парой синяков. Мам, я ж тебе по делу звоню…

— По какому делу? — насторожилась она.

— Да спросить кое-что хочу. Отец дома?

— Да нет… В гараже возится… Ну так спрашивай.

— Ты не помнишь, когда я еще в детский сад ходил… Как бы это сказать… Там, ведь, что-то произошло?

Он услышал, как на том конце провода мать сдавленно охнула…

— Мама? — позвал он. — Ты здесь?

— Да… — ответила она. — Просто… Столько лет прошло. Мы думали, ты забыл об этом.

— А я и забыл. Я ничего не помню, но в последнее время все чаще вспоминаю какие-то отрывки. Чувствую, тогда произошло что-то страшное. Настолько страшное, что я, кажется, заставил себя забыть об этом.

— Не телефонный это разговор, Женя. Приезжай завтра к нам, тогда и расскажу.

— Нет, мам. Я же тебе говорил, мы завтра вечером в санаторий уезжаем на все выходные. Расскажи сейчас.

— Попробую… — вздохнула мать. — Я и сама хотела это забыть, хоть и не видела всего того, что видел ты. Тебе тогда еще четырех лет не исполнилось. Мы тогда еще в коммуналке жили, на Широкой. Помнишь?

— Помню.

— И в садик ты там ходил… Неплохой был садик, в общем-то. Не плохой и не хороший. Как все в Советском Союзе…

Больше всего он любил играть на улице, и когда его группу выводили погулять, и все дети собирались на веранде, чтобы поиграть в предложенные воспитателем игры, он любил прятаться за ней. Там, за верандой, начиналась ограда, но перед оградой в огромном количестве была высажена зеленая изгородь, полностью скрывавшая играющих детей от внешнего мира. Розы, шиповник, малина…

Он любил прятаться за верандой, сидеть там в кустах и мечтать… Мечтать о том, как вырастет, как полетит на луну… Да мало ли, о чем может мечтать трехлетний ребенок? Теперь он уже и не помнил тех мечтаний…

Пару раз воспитатели теряли его, пугались и бросались на поиски. Возвращали, усаживали в круг играющих детей… Но он снова уходил в свой живой шалашик, под сень роз и шиповника, не находя ничего интересного в играх с ровесниками. Со временем воспитатели привыкли, и лишь изредка заглядывали за веранду, чтобы убедиться что он там, уже не пытаясь усадить его вместе со всеми.

Впрочем, иногда он и сам присоединялся к играющим детям. Иногда, когда было настроение. Единственное, чего он не делал никогда — это никогда не приглашал в свое убежище никого! И даже более того, пугал детей, иногда заглядывающих к нему, что здесь, в кустах, живут ведьмы, домовые и злые бабаи, которые только и ждут того, как бы схватить зазевавшегося ребенка. Ну а он сам — в ладах с темной силой, и только ему бабаи позволяют играть здесь.

А потом что-то произошло… что-то, после чего он перестал даже заходить за веранду…

— Ты еще любил играть за верандой… — продолжала мать.

— Я помню, мам… Это было мое укромное место.

— Ты был не слишком общительным ребенком.

— Я был таким всегда… Я помню, что-то случилось именно там, за верандой. Что-то, после чего я боялся даже приблизиться к ней.

— Да. Ты вообще отказывался идти в детский сад, и мы забрали тебя оттуда.

— На меня напали? — догадался он. — Какой-нибудь маньяк вроде Чикатилло, поджидающий детей в таких, вот, кустах?

— Нет, напали не на тебя… Никто так и не узнал, что тогда случилось. Почему-то тебя упустили воспитатели, и почему-то ты пошел гулять один, незадолго до обеда. Зачем — никто так и не понял, дети, ведь, вообще далеко не всегда способны объяснить свои действия. Тебе захотелось погулять, и ты ушел. Хватились тебе перед обедом. Наверное, около часа прошло… Начали искать.

— И нашли за верандой… — прошептал Женя. Запертые в подсознании воспоминания вливались в голову потоком расплавленной стали.

— Я заглянула туда, когда тело уже унесли, так что я не видела самого страшного. Того, что видел ты. Там везде была кровь. Кусты были просто залиты ей, и там стоял запах… Такой приторный, я его запомнила на всю жизнь. Мне говорили, когда тебя нашли — ты был весь в крови, и сначала воспитатели испугались, что ты тоже мертв. Ты лежал, свернувшись калачиком, не шевелясь. А когда к тебе прикоснулись, наверное, хотели проверить пульс, тебя начало трясти. Тебя била дрожь, и ты кричал что-то о каком-то бабае!

Бабай вырвался! Бабай здесь! Бабай вырвался!

— Там убили одного из моих воспитателей? — теперь он вспомнил и это…

Кровь… Везде кровь. На листьях шиповника, на цветах роз, на еще зеленых ягодах малины. Все вокруг стало алым… Сначала ему кажется, что на земле лежит несколько тел, но потом он понимает что это одно тело, изувеченное до неузнаваемости! Расчлененное, местами — с содранной кожей. Кишки обмотаны вокруг висящей на лоскуте кожи головы, правая рука сжата в кулак, и в пространство между большим и указательным и большим пальцем был втиснут вырванный глаз.

Бабай! Это сделал Бабай! Бабай пришел! Бабай вырвался!

Ему становится страшно. Настолько страшно, что хочется свернуться калачиком, засунуть в рот большой палец, и лечь на землю, сделавшись как можно незаметнее.

Что-то свешивается с его головы, закрывая левый глаз. Машинально он стряхивает это. Лоскут кожи, с частичками мяса! Он хочет кричать, но не может. Бабай здесь. Здесь прямо сейчас. Это он положил кожу ему на голову. Он стоит за его спиной!

Ноги подкашиваются. Он падает… Бордовая темнота поглощает его!

— Убили, — возвращает его в реальность мамин голос. — И жестоко. Его выпотрошили, расчленили, содрали кожу.

— Я помню… теперь я помню… — его голос был чужим. — И я нашел его…

— Что именно ты помнишь? Мне рассказывали, что ты не только был в крови. Ты, ведь, лежал на земле, прямо возле тела, так что в этом не было ничего странного. Ты… ты был укрыт содранной кожей, будто одеялом! В милиции сочли, что ты наверняка видел того, кто это сделал, и что это он…

— …накрыл меня, — закончил за нее Женя. Его трясло.

Совсем как тогда.

— Меня наверняка допрашивали? Что я говорил милиции? Этого я тоже не помню.