Точно такие же выражения встречаем мы в одном обращённом к богине Истар покаянном псалме: «До каких же пор, моя небесная царица, будут мои враги устремлять на меня свои взоры? При помощи лжи и неправды строить мне козни? До каких пор мой преследователь, полный ненависти, будет поджидать меня?» Одна молитва к Небо начинается такими словами: «Я прославляю тебя, о Небо, перед всеми великими богами; несмотря на множество моих врагов, моя жизнь проходит без несчастий»; заканчивается молитва фразой: «Несмотря на множество моих врагов, ты не покинешь меня, о Небо, несмотря на множество ненавидящих меня, ты не оставишь мою жизнь».

Но значение вавилонских псалмов и молитв возрастает ещё более потому, что они дают особенно ясное представление о нравственно–религиозных воззрениях вавилонян. Всякий понимает, как мало могут служить источником для суждений об ассиро–вавилонской религии известия о войнах и победах ассирийских царей, подобно тому, как едва ли кому–либо придёт в голову изучать евангелическую или католическую религии и этику по летописям тридцатилетней войны. Кто одушевлён действительным желанием исследовать воззрения вавилонян о нравственных обязанностях людей, о божестве и его свойствах, об отношении человека к божеству и наоборот, тот не может пренебрегать серьёзным изучением вавилонских изречений и письменных пямятников религиозного содержания. К такому изучению до сих пор прибегали весьма немногие, и мне хотелось бы поэтому дать более подробное и полное изображение вавилонской этики и религии. Это следует сделать как потому, что благодаря укоренившемуся взгляду на историю Вавилона мы имеем совершенно ложный взгляд на религиозно–нравственные воззрения вавилонян, так в особенности для того, чтобы быть в состоянии, исходя из вновь установленной точки зрения, критически исследовать ветхозаветные (а вместе с тем в значительной степени и наши собственные) религиозные воззрения и составить себе о них правильное представление.

Мы уже указывали раньше, что в образцовом правовом государстве, каким была Вавилония с 3–го тысячелетия до Р. Хр., с её возбуждающим ещё и теперь удивление юристов законодательством, первые, коренные заповеди, продиктованные инстинктом самосохранения и условиями человеческого общения, вроде: «не проливай крови ближнего», «не желай жены его», «не отнимай у него одежды», были по меньшей мере столь же священны и ненарушимы, как и у Израиля. Найденный при раскопках свод законов Гамураби блестяще подтвердил правильность такого мнения. То же самое можно сказать о 4–й заповеди — о почитании родителей, о 8–й: «не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего», и 9/10, в которой под словами: «не желай жены ближнего твоего, и не желай дома ближнего твоего, ни поля его»… и т. д. запрещается не что иное, как стремление присвоить себе имущество, жену и т. д. ближнего.

Совершенно аналогичное читаем мы в § 25 законов Гамураби: «Если кто–либо, придя для тушения пожара, позарится на имущество хозяина и присвоит себе это имущество, то такой человек должен быть брошен в тот же самый огонь». Это еврейско–вавилонское «вожделение» требует для состава греха совершения известного поступка. Иисус был первый, кто своим, «а я говорю вам» признал грехом, заслуживающим наказания, самую греховную склонность, греховное желание.

Так как на Востоке право и религия до сих пор не отделяются друг от друга, то всякое нарушение права является в то же время поступком против Бога, заслуживающим, наряду с земным наказанием по закону, ещё гнева и наказания со стороны божества. Однако и все остальные нравственные обязанности, не закреплённые правом, должны были исполняться вавилонянами столь же строго, как и израильтянами и их нарушение влекло за собой кару божества. Я говорю прежде всего о правдивости. Государство Гамураби умело в достаточной степени обеспечить своим подданным защиту против фальшивых весов, мер или лжесвидетельства. Но нравственное сознание вавилонян, как и израильтян содержало в себе более широкое и глубокое понятие правдивости и поэтому можно только пожалеть, что 8–я заповедь, вместо ограниченного понятия «ложного свидетельства», не охватила в своём содержании более широкого определения: «ты не должен лгать». Если бы нам с раннего детства прививали сознание предосудительности лжи во всякой форме, подобно тому, как персы, по свидетельству Геродота (I, 138) приучали своих детей в возрасте от 5 до 20 лет исключительно к трём вещам: ездить верхом, стрелять из лука и говорить правду, — то отношения между людьми были бы в настоящее время несомненно гораздо лучше. У вавилонян всякая неправда, например, не сдержать данного обещания, отказать в обещанной защите, говорить «да», имея в сердце «нет», вообще всякая ложь неоднократно резко клеймится, как грех против божеских и человеческих законов. В противоположность этому правдивость превозносится, как высшая добродетель. Что же касается «любви к ближнему», сострадания к нему, то никто не может отрицать возвышенного характера израильской заповеди: «люби ближнего твоего, как самого себя», несмотря на ограничение применения её исключительно к членам своего народа (Левит, ХIХ, 18). Но, не отнимая у иудейства принадлежащего ему, пусть честно и справедливо воздадут другим народам должное за их заслуги, отдадут Богу — Божье.

Нельзя согласиться, чтобы любовь к ближнему являлась монополией израильского народа и потому следует признать слишком поспешным утверждение, что в Вавилоне нельзя найти ни малейшего следа чего–либо подобного основному принципу истинной нравственности «любви к ближнему, как к самому себе».

Не говоря уже о том, что является совершенно невероятным, чтобы вавилоняне, подобно евреям считавшие себя вполне зависимыми от милости божества, от его милосердия, не признавали в свою очередь никакой любви к ближним. Подобное утверждение прямо противоречит свидетельству памятников. Мы уже раньше указывали, что, желая узнать причины гнева божества к больному, врач предлагал ему вопросы: «Быть может ты не освободил заключенного? не развязал связанного? не дал заключенному возможности смотреть на свет?» Это один пример. Но Британский музей хранит — к сожалению, ещё не в полном числе — таблицы с вавилонскими изречениями, позволяющими нам составить себе верное представление о глубине нравственных воззрений благородных вавилонян, подобно тому, как свод законов Гамураби дал нам понятие о «неизмеримой культурности» этого народа. В этих таблицах мы можем прочесть изречения, справедливость которых оправдывается опытом тысячелетий и которые тем не менее, к величайшему стыду людей, не запечатлелись глубоко в их сердцах. Таково, например, изречение:

Там же мы можем прочесть — подобное бриллианту, блеск которого не зависит от места и времени — увещание вавилонского мудреца любить ближнего, не презирать его и не относиться к нему с высокомерием, что неизбежно вызовет гнев божества, а, напротив, оказывать помощь тем, кто просит пищи или питья, так как это приятно божеству, творить всегда добро. Вообще, когда мы углубляемся в эти таблицы, то с радостью видим, что милосердный Бог — Бог–любовь — уделил свои небесные добродетели не одному народу, что его милосердие распространяется везде, где живут люди, и потому отблеск этих добродетелей отражается всюду в человеческих сердцах.

Эти нравственные правила не были только надписями на глиняных таблицах. Мы читаем о примерах частого проявления их на деле даже по отношению к рабам и рабыням. Библейская 4–я книга Царств заканчивается даже рассказом об акте милосердия со стороны вавилонского царя к своему политическому врагу, рассказом об освобождении из темницы иудейского царя. Кто внимательно изучал законы Гамураби, должен сознаться, что, как ни защищают они жизнь, собственность и доброе имя каждого отдельного человека, как ни категорически требуют самого добросовестного исполнения обязанностей от всех, кто обязан к этому службой или званием, и за каждое пренебрежение этими обязанностями угрожают строжайшими наказаниями, — всё–таки любовь, кротость и сострадание находят себе выражение и там. Мы читаем о необходимости любвеобильной заботы о болеющей долгое время жене (§ 148), о вдовах и сиротах (§ 178), о кротости по отношению к постигшему несчастием должнику (§ 48), о снисхождении к дурному сыну (§ 169).