Трудно понять, чем вызвана эта тревога. Казалось бы, раз даже в Ветхом Завете Аврааму, позволено проповедовать от имени Иеговы (Бытие XII, 8), раз Иегова был Богом Авраама, Исаака и Иакова, то такие древние имена, как Jahu–ilu, т. е. Иоель, должны быть встречены радостно. В особенности тем теологам, которые считают себя позитивистами и допускают, что «все божественные откровения развивались постепенно, историческим путём», становясь таким образом, по моему мнению, в противоречие с церковным учением об откровении, эти имена как раз бы должны быть очень удобны для подтверждения их теории.

Между тем многие из теологов опасаются, и вполне основательно, что эти имена, которые более чем на тысячелетие древнее соответствующих имён Ветхого Завета и которые указывают на почитание единого Бога, по имени Jahu — «вечного» среди других народов, а не только среди потомков Авраама, могли бы служить исходным пунктом для понимания исторического развития веры в Иегову, но в то же время и поставить ребром вопрос о признании за ней характера «откровения».

Поэтому стараются, не останавливаясь ни перед какими средствами, придать этим словам другое значение; но всё–таки, даже если бы мир перевернулся, как маяк во мраке ночи, будут светить эти выражения потомков северо–семитических бедуинов, живших около 2300 л. до Р. Хр.: «Бог есть Бог», «Jahu есть Бог».

Нам, кажется, следует остерегаться делать крайние выводы в ту или другую сторону. Мы постоянно указывали на резко выраженный политеизм вавилонян и отнюдь не считали нужным скрывать его. Но, с другой стороны, мы не считаем сумерийско–вавилонский пантеон и его изображения в поэзии, особенно в народных сказаниях, подходящей целью для мелких острот и насмешливых преувеличений, точно так же, как мы сочли бы непристойной подобную насмешку по отношению к богам Гомера. Также и поклонение божеству под видом идолов не может быть никоим образом защищаемо.

Но пусть никогда не забывают, что по библейскому рассказу о сотворении мира человек создан по образу и подобию Божию, что, как на то указала уже теология, прямо противоречит представлению о Боге, как «отвлечённой сущности».

Поэтому нет ничего удивительного, что вавилоняне, наоборот, представляли себе своих богов в образе людей.

Ветхозаветные пророки делали, по крайней мере в душе, то же самое. Совершенно так же, как вавилоняне и ассирияне, пророк Аввакум (гл. III) видит Иегову, приближающегося на колеснице, запряжённой конями, вооружённого луком, стрелами и копьём, и даже с рогами, символом величия, силы и непобедимости, обычным украшением головного убора высших и низших ассиро–вавилонских богов.

И изображения Бога в христианском искусстве: у Микель–Анджело, Рафаэля, во всех наших иллюстрированных Библиях — как, например, картина Ю. Шнорра (рис. 26), изображающая четвёртый день творения — все основываются на видении пророка Даниила (VII, 9), во время которого Бог явился Даниилу в виде «старца, в белых как снег одеждах, с волосами как чистая волна».

Постоянные же насмешки ветхозаветных пророков над вавилонскими идолами, которые имеют глаза и не видят, — уши и не слышат, нос и не обоняют, ноги и не ходят — вавилоняне столь же мало заслужили, как и католики.

Все мыслящие католики видят в иконах и статуях лишь изображения Христа, Марии и святых; таков же был и взгляд вавилонян на своих идолов: ни один гимн, ни одна молитва не относились к изображению, как к таковому — они относились к царящему по ту сторону всего земного божеству.

«Нравственный монотеизм израильтян» мог бы также значительно умерить границы своего распространения. Прежде всего отсюда следует исключить большую часть периода «до изгнания», во время которого как иудеи, так и израильтяне, как цари, так и народ подпали под неотразимое, но легко понятное влияние господствовавшего в Ханаане политеизма.

Кроме того, по нашему мнению, очень опрометчиво поступают те, кто ставит нравственный уровень израилтьян времени «до изгнания» выше уровня вавилонян.

Правда, способ ведения войны ассиро–вавилонянами был в высшей степени жесток, даже порой варварский. Но и завоевание израильтянами Ханаана сопровождалось потоками невинно пролитой крови: взятие «чужеземных больших и красивых городов, домов, полных всяким добром, виноградников, масличных плантаций» (Второзак. VI, 10–11) предшествовало «проклятие» сотен местечек по ту и другую сторону Иордана, другими словами, — беспощадное избиение всех жителей, не исключая женщин и самых маленьких детей.

Что же касается распространения среди царей и народа понятия о справедливости, то постоянные увещания израильских и иудейских пророков, осуждающие насилие над бедными, вдовами и сиротами, в связи с такими рассказами, как, например, о винограднике Навуфея (З Цар. ХХI), позволяют нам заметить сильную испорченность как царей, так и народа, в то время как неизменная в течение двух тысячелетий прочность государства Гамураби позволяет вполне применить к нему слова: «Справедливость возвышает народ». Надпись на одной из найденных в Вавилоне табличек в решительных выражениях предостерегает самого царя от совершения несправедливых поступков.

«Если царь возьмёт деньги жителей Вавилона и будет пристрастен, то Мардук, властитель неба и земли, вооружит против него врага и отдаст ему имущество и сокровища царя!» И в главе о любви и сострадании к ближнему невозможно, как уже указано выше, найти резких различий между вавилонскими и ветхозаветными воззрениями. Ветхозаветные теологи насмехаются над вавилонским рассказом о всемирном потопе с его многобожием, а между тем он содержит черту, которая делает его гораздо симпатичнее библейского.

«Бушевание стихий, рассказывает Ксисутр, кончилось. Я посмотрел на обширное море и громко закричал от горя, так как все люди погибли». Уже Эд. Зюсс, прославленный австрийский геолог, признаёт, что, благодаря подобным чертам, «простой рассказ Ксисутра носит печать удивительной правдивости». О сострадании Ноя мы ничего не знаем.

Вавилонский Ной обоготворяется вместе с женой — у израильтян по отношению к женщине мы не можем встретить ничего подобного.

О паломничестве в Иерусалим на праздник жатвы сказано (Второзак. XVI, 11): «Веселись перед Иеговой, Богом Твоим, ты и сын твой и дочь твоя и раб твой и раба твоя», — но где же жена? Положение женщины у израильтян уже с детства было очень незавидное.

В Ветхом Завете мы встречаем чуть ли не одно имя девушки, которое означало бы сердечную благодарность Иегове за рождение ребенка, тогда как мужские имена весьма часто имеют такое значение; все нежные названия девушки, как «возлюбленная», «благоухающая», «пчёлка», «газель», «мирта», «пальма» и т. д., не могут изменить, по нашему мнению, этого факта. Женщина является собственностью сначала родителей, затем мужа; она — ценная рабочая сила, на которую после замужества возложена большая часть самых трудных домашних работ; так же, как и у мусульман, она не имеет права участвовать в религиозных обрядах.

В Вавилоне женщина находилась в ином, менее униженном положении; мы читаем, например, в сочинениях времён Гамураби о женщинах, которые присутствовали при богослужении в храмах; находим на юридических документах того времени имена женщин, подписавшихся в качестве свидетельниц и т. д.

В вопросе о положении женщин легче всего заметить, какое глубокое влияние оказала на Вавилон несемитическая культура сумерийцев.

Как различны могут быть, однако, человеческие мнения по одному и тому же предмету! В то время, как Koldewey и другие высказывают удивление, что при вавилонских раскопках до сих пор не найдено ни одной неблагопристойной фигуры, один католический ветхозаветник утверждает, что «бесчисленное количество найденных в Вавилоне статуэток не имели другой цели, как служить выражением самой грубой, низкой чувственности». Ты, бедная богиня рождения, бедная богиня Истар! Хотя ты и представляешь теперь для нас лишь кусок глины, ты можешь всё же явиться перед нами со спокойной совестью; я уверен, что ты не вызовешь никакого соблазна, как не вызывает его в нас всем хорошо известное прекрасное мраморное изображение Евы с её двумя детьми.